Гений, покоривший мир. Рецепция творчества М. А. Шолохова в Польше

Принято говорить о том, что Михаил Александрович Шолохов – это достояние России. Но это справедливо лишь отчасти, потому что Шолохов – достояние всего человечества. Его влияние не только на отечественную, но и на зарубежную (мировую) литературу сложно переоценить. К сожалению, об этой стороне «медали» наши читатели знают мало. Поэтому сегодня мы постараемся представить статьи, раскрывающие отношение литературоведов и читателей разных стран к произведениям Шолохова, к его героям.

В статье польского литературоведа Фредерика Листвана рассматривается процесс осмысления М.А. Шолохова в литературной критике его соотечественников. Статья отличается скрупулезностью в изложении фактов и взвешенностью оценок. Главным результатом исследования является свидетельство глубокого влияния творчества М.А. Шолохова на общественное сознание польских читателей.

Ф. Листван

РЕЦЕПЦИЯ ТВОРЧЕСТВА М. А. ШОЛОХОВА В ПОЛЬШЕ 

Если мерилом популярности писателя считать количество изданий (книжных и журнальных) его произведений, а также рецензий, отзывов, критических работ, посвященных его произведениям, то Михаила Александровича Шолохова следует причислить к очень популярным в Польше литераторам. Чаще всех переиздавался роман «Тихий Дон». Перевод первых частей эпопеи появился в 1934 году. Полностью роман был переведен в 1948 году Андреем Ставаром и Вацлавом Роговичем. До 1984 года (последнее издание) «Тихий Дон» переиздавался девятнадцать раз. Четырнадцать раз переиздавался рассказ «Судьба человека» (первый перевод – 1961 год – сделан Иреной Петровской). Восемь раз переиздавалась «Поднятая целина»: первая часть романа была переведена на польский язык в 1934 году Галиной Пилиховской,  а вторая – в 1961 году Кжиштофом Хенишем.

 На польский язык были переведены также: незаконченный роман «Они сражались за Родину», рассказ «Наука ненависти», «Донские рассказы» (перевел Вальдемар Кивильшо) и книга публицистических выступлений Шолохова «Слово о Родине» (1951). В довоенные годы апогей популярности произведений Шолохова припадает на годы 1934–1935 [36, с. 64]. В 30-е годы появились в печати 42 публикации (в том числе 30 статей) [45, с. 103]. В конце 30-х годов популярность произведений Шолохова падает, чтобы с новой силой вспыхнуть после войны. Этой вспышке способствовал, несомненно, тот факт, что в Польше после победы над фашизмом в 1945 году переменился строй. В послевоенное время не только много раз переиздавались произведения Шолохова, но также значительно,  по сравнению с тридцатыми годами, увеличился объем критической литературы: были написаны три книги и около четырехсот статей. С половины 80-х годов интерес к творчеству Шолохова значительно снижается, и это снижение вызвано не столько смертью писателя, сколько обвинением автора «Тихого Дона» в плагиате.

Мерой популярности Шолохова и его книг в Польше являются также результаты организованных газетами и журналами анкет и конкурсов. Так, уже  в 1935 году анкета еженедельника «Просто с мосту» показала, что «Тихий Дон» был признан самой интересной книгой. Первое место шолоховская эпопея заняла также в анкетах «Трибуны люду» в 1958 году и Института книги и изучения читательского спроса в 1959 году. В анкете было названо 1388 авторов и 3328 литературных произведений [6, с. 258]. «Тихий Дон» победил также в престижном конкурсе «Золотой колос писателю, серебряные читателям», организованном в 1966 году Министерством культуры и искусства, а также газетой «Дзенник людовы». Из 400 000 голосов респондентов 160 533 получило произведение Шолохова [6, с. 258].

Творчеству Шолохова были посвящены две международные научные конференции, организованные Институтом славяноведения ПАН и Обществом польско-советской дружбы (Варшава, 18–19 апреля 1975 года), а также Высшей педагогической школой (Ольштын, 27 мая 1975 года). Материалы обеих конференций были опубликованы престижными журналами «Славия ориенталис» (1975, № 4) и «Пжеглёнд хуманистычны» (1975, № 11). Так польскими учеными отмечалось семидесятилетие писателя.

Следует также упомянуть о большом количестве зрителей, посмотревших демонстрированные в Польше фильмы: «Тихий Дон» Сергея Герасимова (за годы 1958–1971 три серии посмотрели 9 832 845 зрителей) и «Судьба человека» Сергея Бондарчука (за годы 1959–1971 его посмотрели 3 470 191 зрителей) [39, с. 139], основанные на известных шедеврах Шолохова. Оба произведения были адаптированы польскими театрами: «Тихий Дон» – Старым театром в Кракове в 1962 году (режиссер – Лидия Замков); «Судьба человека» – Театром Лодзинской земли в 1967 году. Оба спектакля имели большой успех во время Фестиваля русских и советских пьес, хотя не все критики одобряли замысел Л. Замков. Зигмунт Грень замечает, что попытка перенести на сцену эпическое произведение, как правило, кончается неудачей из-за слишком большой разницы между эпосом и драмой. Неудачную, по словам критика, постановку можно было бы спасти только в одном случае: играя ее как пасторальную сказку, но тогда она не имела бы уже ничего общего  с «Тихим Доном» [11, с. 19].  

Исследователь, пишущий о восприятии творчества Шолохова в Польше, стоит перед очень трудной задачей из-за большого количества публикаций (около 500). Среди публикаций есть не только книги и статьи, но и отзывы (как критиков, так и писателей) о книгах Шолохова, разного рода информации (например, о семидесятилетнем юбилее автора «Тихого Дона» в Москве, о научных конференциях, посвященных творчеству Шолохова), рецензии на книги зарубежных исследователей о жизни и творчестве писателя, интервью, взятые лично польскими журналистами или переведенные с русского  и немецкого языков.

Творчеству Шолохова посвящена обширная критическая литература: три книги (Збигнева Бараньского [1], Владислава Заворского [40], Евгении Семашкевич [33]) и свыше 400 статей. Из них 30 было напечатано в довоенное время [45, с. 103]. Среди статей, особенно написанных в 30-е годы, попадаются публикации, авторы которых ограничиваются общими замечаниями,  не подкрепленными анализом произведений. Им Шолохов видится как «автор, не имеющий себе равных среди советских писателей» [21, с. 488], как «великий и самобытный талант, который во всей его силе был открыт Октябрьской Революцией» [29], как «наследник европейской литературной традиции, зрелый художник, умеющий мастерски изобразить борьбу близкой ему среды  и всего народа» [36, с. 66]. Не менее общую, хотя и весьма лестную, характеристику получили романы Шолохова. О «Тихом Доне» польские довоенные критики писали: «шедевр, равный бессмертным творениям всех эпох», «коренная русская народная эпопея, которая противостоит становящейся все более космополитической эмиграционной литературе» [20, с. 3]. В свою очередь, первая часть романа «Поднятая целина» была названа «отличным произведением высокого качества, оставляющим далеко позади литературу русской эпохи большевизма» (Парницки), «агитационным романом, носящим отпечаток гения» (Збигнев Грабовски) [10], «песней в честь масс и коллективного, объединяющего труда» [36, с. 63]. Такой теплый, почти энтузиастический прием творчества писателя коммунистической страны в буржуазной Польше может говорить только в пользу Шолохова-художника. По справедливому замечанию Ядвиги Урбаньской-Слиш, «крупные произведения, возникшие под влиянием мощных общественных импульсов, и показывающие правдиво и одновременно глубоко гуманитарно даже противников революции, заставляют  с глубоким уважением относиться к чуждым идеям» [37, с. 502]. В таком же ключе выдержаны высказывания польских писателей, опубликованные в послевоенные десятилетия [6, с. 256–274] уже в демократической Польше. 

В научных трудах польских ученых во второй половине ХХ века самое большое количество работ было посвящено «Тихому Дону». В них на первый план выдвигаются рассуждения на тему главного героя шолоховской эпопеи[1], его личности, судьбы. Многие исследователи в Григории Мелехове видели типичного представителя донского казачества, носителя самых выдающихся его ценностей [27, с. 126–129], лицо, сосредоточивающее в себе характерные черты русского крестьянина [40, с. 104]; обращали внимание на черты характера главного героя, их противоположность (З. Бараньски [1, с. 46-47], А. Ставар [35, с. 145–153], А. Киевски [13, с. 93–101]). Оценки критиков бывали односторонними. Одни из них в Григории подчеркивали положительные черты: мужество, прирожденную интеллигентность, гуманность (Парницкий, Заворски), патриотизм (Е. Погоновски [23, с. 325]), эмоциональное богатство (М. Хласко [8, с. 5]). Другие же почему-то видели в нем лишь отрицательное: консерватизм и низкий уровень интеллигентности (Е. Журавски [49, с. 16]), эгоизм и ограниченность (Е. Ленарчик [17, с. 37–49]), нерешительность, наивность (З. Бараньски [1, с. 35–53]). Исследователи подчеркивали сложность образа героя, напряженность его поисков, анализировали его полный зигзагов путь, эволюцию от «жеребца, клубка мышц к человечности» [13, с. 101], старались выяснить противоречивость его характера, раскрыть причину его трагедии. Эту причину находили в том, что Григорий разошелся с главным течением истории [4, с. 1–6], что решил найти личную правду, нетождественную исторической правде [18, с. 427]. Важным фактором, усугубляющим трагедию героя, было сочтено одиночество, отсутствие человека, который понял бы его колебания  и душевную раздвоенность. Некоторые исследователи указывают на существенный факт, что под пером Шолохова судьба казака Мелехова переменилась в судьбу человека, «мучимого извечной людской жаждой правды и справедливости, активно ищущего свое место в жизни», потому «Тихий Дон» следует считать презентацией в большей степени судьбы человека, чем судьбы казачества или народа. Необходимость выбора становится проблемой не общественной или политической, а экзистенциальной [9, с. 361; 17, с. 37–49]. Образ Григория Мелехова рассматривается в контексте вопроса о новаторстве Шолохова. Владислав Заворски, самый обстоятельный польский исследователь «Тихого Дона», новаторство образа главного героя романа видит в оригинальности перипетий, в том, что, несмотря на совершаемые им ошибки, он до конца остается положительным персонажем. По мнению Заворского, образ Григория является синтезом нескольких типов положительного героя: античности (моральный героизм), европейской литературы средних веков (рыцарские качества) и возрождения (очарование духовной и физической красотой любимой женщины, культ жизни, борьба в защиту гуманитарного идеала). Одним из центральных аспектов формального новаторства образа Мелехова Заворский считает факт, что он возник на стыке нескольких художественных методов: реализма ренессанса, романтизма, натурализма, соцреализма [40, с. 103]. 

Из других персонажей «Тихого Дона» внимание исследователей привлекал и образ Кошевого. Он, как правило, оценивается отрицательно. Так, оспаривая мнение Л. Якименко [50, с. 414], идеализировавшего этого героя как воплощение силы революции, Заворский видит в Кошевом олицетворение экстремизма и фанатизма [40, с. 119–122][2], считает, что некоторые поступки героя следует оценивать как преступление, которое приносит вред революции и социализму. На примере Кошевого, по Заворскому, Шолохов хотел показать, каким не должен быть коммунист, поэтому «Тихий Дон» следует воспринимать как книгу, направленную против культа личности.

Значительно меньше внимания уделяют польские критики форме шолоховского шедевра. Рассуждения на эту тему имеются, прежде всего, в книгах Заворского и Бараньского. Оба автора рассматривают способы создания образов героев. Заворски обращает внимание на формальный синкретизм образа Григория, роль потока сознания в конструировании душевного мира героя, а также на сложные вопросы, касающиеся формы четвертой и пятой частей «Тихого Дона» (значение литературного вымысла и документального начала, категория трагизма, жанрового синтеза). Заворски, оспаривая мнение исследователей, упрекавших Шолохова в излишнем документализме, якобы снижающем художественный уровень романа, пишет о жанровом синкретизме второго тома, содержащего черты, свойственные разным видам романов (биографическому, историческому, психологическому, общественно-бытовому, роману ужаса и детективу), с которыми органически связаны элементы трагедийности. Синтезирование разных видов романа, а также разнообразных средств экспрессии, применяемых писателем для раскрытия душевного мира героя, считает исследователь элементами новаторства Шолохова [40, с. 57–73]. 

Внимание польской критики привлекала также «Поднятая целина». Исследователи сосредоточивались на тематике, образах героев и композиции романа. Он считался «оригинальным подведением итогов прозы 20-х годов, занимающейся темой деревни и ее судьбы после революции». По мнению

Янины Салайчик, это произведение замыкает определенный этап истории деревни и указывает на перспективы ее развития [32, с. 129]. Идейная сфера романа определяется задачами, какие поставил перед собой автор. По справедливому замечанию исследовательницы, Шолохов, не попадая в схематизм, сумел представить сложный и полный образ расслоенности деревни, нашедшей выражение в группировке героев и развитии сюжета, объединил общественную, бытовую и психологическую проблематику, указав на многоаспектность общественного классового конфликта» [32, с. 124]. Внимание исследователей привлекали, прежде всего, образы Давыдова – «аутентичного героя современности», Нагульнова, представлявшего «очередной вариант революционера, фанатически преданного идее и попавшего в конфликт с реальностью» [32, с. 125–126]. Достижением Шолохова-художника Салайчик считает также образы противников коллективизации, людей, подобно революционерам, сильных, решительных и последовательных. Исследовательница уделяет внимание также применяемым в романе средствам характеристики персонажей, выделив среди них средства психологического анализа (диалоги, внутренние монологи, несобственно-прямая речь), контакты с природой, раскрытие характера через поступки.

Мысль о мастерстве Шолохова-художника прозвучала уже в статье Вацлава Садковского, причислившего «Поднятую целину» к десяти книгам, «которых нельзя не знать» [31, с. 351–356]. По мнению критика, каждый из героев романа является вполне законченной психологически и нравственно личностью с собственной биографией, показывающей глубокое знание писателем общественной жизни. 

В. Заворский в образах героев «Поднятой целины» находит элемент новаторства. Исследователь видит его в гармонии трех функций: эстетической познавательной и воспитательной, которые выполняют образы Нагульнова и Давыдова [43, с. 495–502]. Элементы новаторства отмечает Заворски также  в сфере тематики и композиции романа [46, с. 103–109]. Произведение видится им как синтез нескольких видов романа: общественно-бытового, психологического и детективного. Это, по мнению исследователя, позволяет автору провести глубокий анализ коллективизации в психологическом, этическом и политэкономическом аспектах, изобразить политическую борьбу за коллективизацию с не встречаемой у других писателей силой экспрессии.

Редко «Поднятая целина» воспринималась польскими критиками как тенденциозный, конъюнктурный роман, в котором виден схематизм в подходе автора к героям, «индивидуализируемым лишь на основании их отношения  к главной цели романа» [9, с. 354–355]. Роман, по мнению этих критиков, «изображает коллективизацию как драму ее организаторов, а не жертв». Исследователи считают, что тенью на роман ложатся «искусственность и мистифицирование конфликтов, изобличающих несуществующего врага» [24, с. 193; с. 198].

Среди кратких повествовательных форм Шолохова наиболее часто внимание критики привлекала «Судьба человека». Произведение рассматривалось, прежде всего, с точки зрения его жанрового своеобразия. Его считали «рассказом, отсылающим читателя к традиции трагедийного эпоса». По мнению Г. Порембины, такая «родословная» произведения является формообразующим фактором. Она определяет как повествовательную структуру произведения, так и образы героев [25, с. 511–519]. В. Заворски в этом произведении видит «эпопею в миниатюре». В нем, по мнению критика, изображаются переломные моменты в жизни народа, а история главных героев представляет собой синтез судеб нации в данную эпоху [41, с. 15–20]. Януш Рохозиньски  в этом «рассказе о простом человеке и его трагической судьбе» видит своего рода «моралите», т.е. произведение, представляющее душевное состояние  и систему идейных ценностей советского человека, позволивших ему выйти победителем из самого трудного испытания истории – войны с фашизмом [30,  с. 289–293]. «Судьба человека» воспринималась также как «оптимистическая трагедия» [12, с. 78–81]. Право на оптимизм, по замечанию критика, дает факт, что Соколов из всех тяжелых испытаний судьбы выходит победителем (имеется в виду его военная судьба, в которой он свободен и нетрагичен). Трагизм скрывается в другом – в моментах, которые не зависят от героя (семейная трагедия, смерть сына). Конец драматических дней Соколова-солдата совпадает с трагическими днями Соколова-человека.

«Судьба человека» рассматривалась польскими критиками также с точки зрения главного героя. Как правило, Соколов воспринимался как сильная личность, которую не в состоянии сломить трудности, превратности судьбы, как человек, выходивший с поднятой головой из любых затруднительных положений, не терявший основных ценностей – уважения к людям, патриотизма, верности, мужества. Такой способ видения героя оспаривается некоторыми исследователями. Так, например, по мнению Яна Куровицкого, этого героя нельзя считать образцом сильной, непоколебимой личности, так как у него есть моменты слабости, когда он падает духом. Нельзя тоже видеть в его судьбе экзистенциальную ситуацию, ибо «в обоих случаях исчезает созданный Шолоховым Соколов, шагающий по дорогам России в истертой одежде» [16, с. 6]. Критик подчеркивает, что Шолохов не хочет ни ободрять читателей, ни доводить их до отчаяния. Писатель желает показать определенную реальность и понять ее. Исследуя меняющийся исторический и общественный мир, он видит то, что могло ускользнуть от внимания историка, автора хроники или историографа, велит нам помнить, что так называемые массы – это конкретные тело и кровь. Это также конкретные отношения, меняющиеся в зависимости  от обстоятельств и делящие то, что как целое дремлет в нас – человечность. 

Судьба главного героя рассматривалась польскими критиками в контексте истории. Мария Хаенцка [7, с. 63–72] подчеркивает, что в решении вопроса соотношений между историей и человеком важную роль играет принцип соединения жизни обыкновенного человека с «биографией века». По мнению исследовательницы, писатель обращает внимание только на те моменты в жизни героя, которые гармонируют со значащими датами в истории страны.  У Шолохова трагизм судьбы героя не означает трагизма, вытекающего из действий человека, он не имеет своим источником характера героя, Это трагизм истории, определяющей судьбу человека, поэтому Соколов – не человек вообще, а личность, определяемая конкретными историческими условиями, в которых она живет. Хайенцка отмечает, что, с одной стороны, Шолохов подчеркивает в Соколове индивидуальное, неповторимое, с другой же, герой является носителем черт, которые соединяют его с народом, позволяют показать типическое в индивидуальном. «Судьбу человека», по мнению исследовательницы, следует считать важным звеном в развитии историософской концепции Шолохова. Изображая героя, чья жизнь соединилась с переломными моментами  в истории страны, в его биографии писатель дает синтез исторической эпохи. 

Сравнительно немного места отводили исследователи вопросам поэтики шолоховского шедевра. Габриеля Порембина, в упоминаемой уже работе, анализирует повествовательную структуру произведения, способы типизации, а также роль и символическое значение описаний природы. Исследовательница подчеркивает эстетическое совершенство Шолохова [25, с. 511–519].  В свою очередь, В. Заворский мастерство Шолохова-художника видит как  в символике многих образов, так и в большой семантической насыщенности слов, фраз, образов, в лаконизме повествования, в использовании комического. По мнению Заворского, «Судьба человека» представляет собой редкий пример произведения, в котором поэтика вполне гармонирует с решаемой темой [41, с. 15–20].

Некоторые исследователи подчеркивают новаторство Шолохова в подходе к теме войны, изображаемой с перспективы трагической судьбы личности. По их мнению, автор возвращает достоинство [9, с. 361; 24, с. 332] военнопленным, к которым обыкновенно относились как к предателям. «Судьба человека» рассматривается как произведение, содержащее основные тенденции творчества Шолохова [19, с. 453–470]. Оно сопоставляется не только с «Тихим Доном» (вопрос трагизма судьбы героев при разных его источниках), но и с «Наукой ненависти» (тема войны). Исследователи подчеркивают, однако, разницу в решении темы. В «Судьбе человека» автор – участник войны, в «Науке ненависти» – ее судья, смотревший на нее сквозь призму трагедии человека.

Мало внимания польская критика уделяла ранним рассказам Шолохова. «Донские рассказы» считались «прелюдией» к «Тихому Дону», «школой, приготовившей писателя к созданию его главного шедевра» [5, с. 8; 3, с. 4–5; 4, с. 1–6], «осколками разбитого зеркала», в которых виден весь Шолохов [38, с. 2]. Все же, этому циклу посвящается лишь одна журнальная статья [42, с. 426–434]. Ее автор обращает внимание на идейно-художественные особенности «Донских рассказов», подчеркивает их зрелость, жизненную правдивость, неповторимость духовного мира героев и их историко-социологическую типичность, большую познавательную ценность и объективизм писателя.  В ранней прозе Шолохова видит Заворский «гармоничную логику», которую считает самой важной чертой развития таланта писателя.

В работах польских исследователей рассматривается не только творчество Шолохова, но и его контекст, который составляет как русская (классическая и современная), так и мировая литература. Возникает ряд параллелей: Шолохов и Лев Толстой [26, с. 447–450], Шолохов и Пильняк [34, с. 4], Шолохов и Горький [14, с. 483–492], Шолохов и Анатолий Иванов [22, с. 87–100], Шолохов и Алексей Толстой, К. Федин [48, с. 99–104], а также Шолохов и М. Ауб, 

Г. Рульфо [47, с. 191–198; 44, с. 87–97], Шолохов и Хемингуэй [12, с. 78–81], Шолохов и польская литература [6, с. 256–274; 2, с. 141–149].

К параллели Шолохов – Лев Толстой обращается Телесфор Позьняк, рассматривая вопрос соотношений между единицей и историей. К этому вопросу Шолохов, по мнению исследователя, подошел, используя опыт Толстого, но «повел его тернистым путем рефлексии на тему смысла классовой революции». На традицию «Войны и мира» опирался Шолохов, вырабатывая сюжетную и композиционную структуру «Тихого Дона», решая вопрос взаимоотношения между сюжетом семейно-бытовым и историческим. Оба писателя ставят единицу перед лицом двух мощных общественных сил, классовых движений, вовлекающих ее в свою орбиту. Оттуда – замечает Позьняк – публицистические вставки историософского характера у Толстого и лирические отступления, рефлексии документального характера, а также уважение к родной природе, традиции, обычаям и духовному богатству русских правдоискателей у Шолохова. Общее между обоими писателями польский славист видит и в поисках героями смысла жизни, морального идеала не только для себя,  но и для своего поколения, народа. Позьняк отмечает также различия между Толстым и Шолоховым. Так, желая подчеркнуть ответственность человека за судьбу народа, Шолохов драматизирует судьбу главного героя как единицы, чего не делает Толстой, дискредитирующий индивидуалистическую самонадеянность. Автор «Тихого Дона» не принимает толстовского фатализма и его последствий[3], убеждения, что история беспощадно ломает тех, кто не понял вовремя ее прав. Делая заключительный вывод, критик подчеркивает, что без Толстого Шолохов не смог бы написать своей «оптимистической трагедии»  о народе и революции.

О воздействии «Войны и мира» на эпопею Шолохова писал также А. Киевский, хотя в несколько ином плане [13, с. 93–101]. Влияние сказывается  в стремлении автора «Тихого Дона» изобразить судьбы казачества на всех фронтах, во всех военных ситуациях. Киевски видит сходство между Листницким и Безуховым (путешествие на фронт: такие же встречи с ранеными, постепенное углубление в войну, чувство отчуждения и подчинения солдатской массе, в руках которой находится судьба России). Сам Листницкий своими рыцарскими позами, чистотой, благородством и фанатическим патриотизмом напоминает скорее Андрея Болконского. В образе Листницкого видит критик также пародию на Болконского (в письме шолоховского героя слышатся уже гоголевские нотки). Влияние толстовского образца исторического романа видит Киевский прежде всего во второй части «Тихого Дона», в которой герои уходят на второй план и являются лишь предлогом для изображения ключевых событий.

Сопоставление Шолохова и Бориса Пильняка имеет обобщенный характер. С. Станух в обоих писателях видит представителей разных течений советской литературы: «народного» (Шолохов, Фадеев) и «интеллигентского» (Пильняк, А. Толстой, Гладков). По мнению критика, эти авторы исходили  из разных положений, отличались друг от друга не только творческим темпераментом, но и устремлениями, хотя и выросли из комплекса тех же самых проблем, стоящих перед революцией.

Общий характер имеет также статья А. Кмиты о взаимоотношениях Шолохова и Горького. Автор опирается на очень узкий материал (фрагменты высказываний обоих писателей и два письма Шолохова к Горькому). Горький показан как наставник Шолохова, его защитник (отстаивал право автора «Тихого Дона» на художественный вымысел и историческую правду), ценящий его прозу за высокий художественный уровень и актуальность тематики.

М. Пилат стремится найти общие черты творчества Шолохова и Анатолия Иванова. К общим точкам критик причисляет композицию романов «Тихий Дон» и «Повитель», сходство судеб героев в этих романах (Мелехов – Бородин), в «Судьбе человека» «Жизни на грешной земле» (Соколов и Демидов),  а также обращение к фольклору, богатство философской тематики и веру  в положительные черты народа.

Моника Зелиньска творчество Шолохова рассматривает в контексте прозы А. Толстого и К. Федина, сопоставляя «Тихий Дон» с трилогией «Хождение по мукам» и произведениями Федина: «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер». Названные произведения анализируются с точки зрения жанрового своеобразия романа-эпопеи. Исследователь отмечает также черты, дающие основание для сопоставления этих писателей. Это изображение самых трудных моментов в истории СССР, указание на правильность революционных перемен, стремление создать образ эпохи во всей ее сложности, выдвижение темы социалистического гуманизма, стремление создать роман-эпопею, следование толстовскому принципу изображения действительности без прикрас, полемика с историософией автора «Войны и мира», с его фатализмом и отрицанием роли единицы в истории, с постулатом смирения.

В работах польских исследователей творчество Шолохова рассматривается в контексте не только русской, но и мировой литературы. Так, Заворски сопоставляет «Донские рассказы» с рассказами испанского писателя М. Ауба («Все здесь правдиво») и мексиканского прозаика Х. Рульфо («Равнина в пламени»). К общим точкам автор причислит: полисемантизм описаний природы, наличие элементов поэтики натурализма, жанровый синтез, верность жизненной правде, выдвижение на первый план вопроса о влиянии истории на личность. Разницу критик видит, прежде всего, в способах создания образов героев, в роли и месте подтекста. Заворски пишет также о влиянии Шолохова на испанскую литературу, отмечает моменты повышенного интереса к творчеству автора «Тихого Дона». Статья польского исследователя представляет собой попытку «вписать» прозу Шолохова в общественно-политическую реальность Испании 30-х годов (борьба с фашизмом) и послевоенное время (40–60-е годы).

Шолоховский рассказ «Судьба человека» сопоставляется с рассказом Э. Хемингуэя «Старик и море». М. Яцкевич отмечает как общие точки (трагизм, образ мальчика, победа героя), так и разницы. Во-первых, трагизм Соколова напоминает трагизм Сантиаго, но его подход к жизни не имеет ничего общего с фатализмом, в жизни Соколова нет безнадежности, бесцельности, смирения, которые есть у героя Хемингуэя. Во-вторых, Сантиаго выступает как «субъективно-оптимистический герой», у Шолохова же трагизм личности ложится на фон оптимистической судьбы народа, соединяет героя с народом. В-третьих, мальчик в рассказе Хемингуэя не решает вопроса одиночества старика, у Шолохова же Ваня составляет цель жизни Соколова. В-четвертых, хемингуеевский герой побеждает в борьбе с силами природы, Шолоховский – со страшной стихией войны. 

Творчество Шолохова соотносится также с польской литературой, с той разницей, однако, что в этом случае контекст составляют высказывания польских писателей о творчестве автора «Тихого Дона». Польских литераторов привлекало в творчестве Шолохова изображение громадных преображений  в психике граждан СССР (Ю. Волошиновский), художественный объективизм, знание темы и любовное отношение к ней, эпический размах и мастерство  (Т. Доленга-Мостович, С. Гроховяк). В авторе «Тихого Дона» видели одного из самых выдающихся русских романистов (Т. Парницкий). Некоторые писатели обращали внимание на значение шолоховской эпопеи для формирования революционных взглядов польской молодежи в межвоенные годы (Е. Путрамент)[4],  а также на умение Шолохова избегать излишней сентиментальности, словесной эквилибристики и других соблазнов орнаментальной прозы (Е. Енджеевич), подчеркивали правдивость, искренность, честность и бескомпромиссность Шолохова (А. Стерн, С. Гроховяк), выразительность языковых средств, необыкновенное мастерство (Я. Ивашкевич), ценили «зрелость и горькую мудрость» произведений Шолохова (Л. Бартельский)[5].

Критики неоднократно подчеркивали значение шолоховских пейзажей. Этой теме посвящается отдельная статья [28, с. 95–104]. По справедливому замечанию Рышарда Радзюка, шолоховские пейзажи – это не просто элемент натуральной среды героев, они выполняют идейную и композиционную функцию. Природа в «Тихом Доне» не только определяет место и время действия. Она является активным участником событий, выступает как одухотворенное существо, готовит читателя к новым событиям, символизирует идею романа (образ реки). Описания природы используются в романе в качестве авторского комментария, а также как средства раскрытия внутреннего мира героев, являются своего рода зеркалом их души. Встречи героев с природой наступают в переломные моменты их жизни. Пейзажи Шолохова отличаются оригинальностью, неповторимой поэтикой, пластичностью, красочностью, внушительностью, а нередко панорамичностью и монументальностью. В способах изображения природы в шолоховской эпопее, по мнению Радзюка, видны две тенденции: «литературная» (изысканность метафор, сравнений) и «фольклорная» (употребление средств, которые близки народному творчеству). З. Бараньски подчеркивает, что в «Тихом Доне» природа, «вечно возрождающаяся и преодолевающая трагизм личной судьбы человека, олицетворяет поток вечно обновляющейся жизни». Ее порядок и гармонию противопоставляет Шолохов поведению человека, охваченного сумасшествием войны [1, с. 51].

Последняя выдвигаемая польскими критиками проблема – это вопрос  о плагиате, который, пожалуй, можно бы и обойти, ибо для многих, в том числе для автора настоящей статьи, она уже решена в пользу Шолохова, если бы не специально ей посвященные публикации. Речь идет о книге Евгении Семашкевич «Сплетня эпохи» [33] и статье Богдана Королюка «Нобелевская премия для плагиатора» [15, с. 132–134]. Книга Семашкевич, по личному замечанию ее автора, – это не научное исследование, потому и не найдем в ней никаких доказательств и опровержений. К идее якобы совершенного Шолоховым плагиата автор подходит как к «сплетне эпохи». Семашкевич старается объяснить, почему она лично «не верит», что из-под пера одного человека вышли «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина» и опять «Тихий Дон» и те «страшные слова, высказанные Шолоховым в адрес Даниэля и Синявского, в которых он напомнил, что в 20-е годы не так наказывали предателей». Семашкевич ставит разные вопросы: чем объяснить, например, поразительную разницу между «Тихим Доном» и другими произведениями Шолохова (по мнению автора книги, нельзя этого объяснять «внезапной вспышкой таланта», так как нечем объяснить путь писателя от «Тихого Дона» ко второй части «Поднятой целины», которая в художественном отношении намного слабее эпопеи о жизни казаков)?; как выяснить двойственность языка эпопеи и «моральную двойственность» автора «Тихого Дона» и автора «конъюнктурной» «Поднятой целины»? Автор книги не дает ответа на эти вопросы, вполне осознает невозможность разгадать эту загадку. Собирая разные факты, пользуясь мнениями своих предшественников, ссылаясь на книгу Роя Медведева «Кто написал «Тихий Дон» и предисловие Солженицына к книге Д* (И.Н. Медведевой-Томашевской) «Стремя Тихого Дона», и по себе лишь известной причине, Семашкевич, не упомянув даже об исследованиях и выводах Г. Хьетсо, своей книгой не говорит читателю, что Шолохов совершил плагиат, внушает, однако, мысль, что так могло быть. 

Новой сенсацией про «Шолохова-плагиатора» решил поделиться с читателями Б. Королюк, который этот вопрос рассматривает, однако, не по отношению к «Тихому Дону», а к «Судьбе человека». Автор ссылается на ростовского критика Н. Мезанцева, якобы нашедшего два рассказа Федора Крюкова: «Итальянец Замчалов» («Русские ведомости», сентябрь 1916) и «В гостях у товарища Миронова» («Донские ведомости», ноябрь 1919). Эти два рассказа, по мнению Королюка, были использованы Шолоховым при создании «Судьбы человека». На этот раз мнение автора статьи однозначно и оно выражается ясно в ее заглавии. К сожалению, статья Б. Королюка замыкает выступления польских критиков и исследователей на тему творчества Шолохова, выступления, за исключением двух последних, показывающие восторженное отношение поляков к творчеству этого знаменитого писателя и доказывающие художественное мастерство автора «Тихого Дона».

Литература

1.       Barański, Z. «Cichy Don» Michała Szołochowa [Text] // Biblioteka Analiz Literackich. – Warszawa, 1965. – № 15.

2.       Barański, Z. Miejsce M. Szołochowa we współczesnej literaturze polskiej [Text] // «Gdańskie Zeszyty Humanistyczne». Filologia Rosyjska. – Gdańsk, 1968. – № 2.

3.       Białokozowicz, В. Michał Szołochow. Człowiek i dzieło [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

4.       Białokozowicz, В. Świadectwo Wielkiego Przełomu [Text] // Polonistyka, 1967. – № 5.

5.       Białokozowicz, В. W 75 rocznicę urodzin Michała Szołochowa [Text] // Przegląd Rusycystyczny, 1980. – № 2.

6.       Бялокозович, Б. Польские писатели о творчестве Михаила Шолохова [Текст] // Родственность, преемственность, современность / Б. Бялокозович. – М.: Радуга, 1988.

7.       Chajencka, М. Jednostka a historia. «Los człowieka» M. Szołochowa [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

8.       Chłasko, М. W pogoni za szczęściem [Text] // Po prostu, 1955. – № 23.

9.       Fast, Р. Realizm socjalistyczny [Text] // Historia literatury rosyjskiej XX wieku. Red.  A. Drawicz. – Warszawa: PWN, 2002.

10.    Grabowski, Z. Michał Szołochow. «Zorany ugór» [Text] // «Kurier Literacko-Naukowy», 1935. – № 23.

11.    Greń, Z. Czy rewolucja jest dramatem pastoralnym? [Text] // Życie Literackie, 1964. – № 18.

12.    Jackiewicz, M. «Los człowieka» Michała Szołochowa – tragedia czy optymizm? [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

13.    Kijowski, А. «Cichy Don» po latach [Text] // Twórczość, 1960. – № 5.

14.    Kmita, A. M. Szołochow i M. Gorki [Text] // Slavia Orientalis, 1975. – № 4.

15.    Koroluk, B. Nobel dla plagiatora [Text] // Fronda, 1994. – № 1.

16.    Kurowicki, J. Człowiek i jego kawałek [Text] // Literatura, 1974. – № 8.

17.    Lenarczyk, J. Spór o «Cichy Don» [Text] // Slavia Orientalis, 1959. – № 4.

18.    Nieuważny, F. Humanizm Szołochowa [Text] // Slavia Orientalis, 1975. – № 4.

19.    Nowakowski, R. Michał Szołochow [Text] // Autorzy naszych lektur. Szkice o pisarzach współczesnych. Red. W. Maciąg. Wrocław – Warszawa – Kraków – Gdańsk – Łódź: «Ossolineum», 1987.

20.    Parnicki, T. Epickość  «Cichego Donu» [Text] // Wiadomości Literackie, 1934. – № 5.

21.    Parnicki, T. Michał Szołochow. «Zorany ugór» [Text] // Przegląd Powszechny, 1934. – № 3.

22.    Piłat, М. Szołochow a twórczość Anatolija Iwanowa [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

23.    Pogonowski, J. O M. Szołochowie [Text] // Roczniki Humanistyczne [KUL], 1953. – T. IV. – № 2.

24.    Porębina, G., Poręba, S. Historia literatury rosyjskiej 1917–1991 [Text] / G. Porębina,

25.    S. Poręba. – Katowice, 1994.

26.    Porębina, G. Wielka Wojna Ojczyźniana w nowelach Michała Szołochowa («Nauka nienawiści», «Los człowieka») [Text] // Slavia Orientalis, 1975. – № 4.

27.    Poźniak, T. Jednostka a historia w «Wojnie i pokoju» Lwa Tołstoja i «Cichym Donie» Michała Szołochowa [Text] // Slavia Orientalis, 1975. – № 4.

28.    Pragerówna, J. «Cichy Don» [Text] // Twórczość, 1947. – № 6.

29.    Radziuk, R. Pejzaż Szołochowa [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

30.    Rogowicz, W. Świetny epik sowiecki [Text] // Gazeta Polska, 1935. – № 69.

31.    Rohoziński, J. «Los człowieka» Michała Szołochowa a problematyka moralna współczesnej prozy polskiej [Text] // Slavia Orientalis, 1985. – № 3–4.

32.    Sadkowski, W. 10 książek, których nie wolno nie znać. «Zorany ugór» Michała Szołochowa [Text] // Wiedza i Życie, 1962. – № 6.

33.    Sałajczyk, J. „Zorany ugór” Michała Szołochowa [Text] // Od «Nagiego roku» do «Zoranego ugoru». Wieś i Rewolucja w rosyjskiej literaturze radzieckiej lat dwudziestych. – Gdańsk, 1979.

34.    Siemaszkiewicz, E. Plotka epoki [Text] / E. Siemaszkiewicz. – Warszawa: «Krąg», 1988.

35.    Stanuch, S. Dwa rachunki rewolucji [Text] // Życie Literackie, 1958. – № 45.

36.    Stawar, A. O Szołochowie [Text] // Twórczość, 1955. – № 6.

37.    Urbańska, J. Radziecka powieść rosyjska w Polsce w latach 1933-1939. – «Ossolineum». Prace Komisji Słowianoznawstwa PAN. – Warszawa-Kraków, 1968. – № 16.

38.    Urbańska–Ślisz, J. Polska recepcja Szołochowa [Text] // Slavia Orientalis, 1975. – № 4. 

39.    Wojdowski, B. Z literatur radzieckich. Geniusz miejsca [Text] // Trybuna Literacka, 1958. – № 39.

40.    Zajczykowa, L. Filmy «Cichy Don» I «Los człowieka» w polskiej opinii prasowej [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

41.    Zaworski, W. «Cichy Don» Michała Szołochowa. Z problemów formy i bohatera. «Ossolineum», Wrocław – Warszawa – Kraków – Gdańsk – Łódź, 1987.

42.    Zaworski, W. «Los człowieka» Michała Szołochowa [Text] // Język Rosyjski, 1975. – № 3.

43.    Zaworski, W. «Opowiadania z nad Donu» Szołochowa [Text] // Slavia Orientalis, 1977. – № 4.

44.    Zaworski, W. Społeczno-psychologiczna problematyka wątków Siemiona Dawydowa  i Makara Nagulnowa (Zarys problematyki) [Text] // Slavia Orientalis, 1983. – № 4.

45.    Zaworski, W. Szołochow w kręgu literatury iberyjskiej [Text] // Slavia Orientalis, 1976. –  № 1.

46.    Zaworski, W. Szołochow w opinii polskiej [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

47.    Zaworski, W. Tematyczno-kompozycyjne nowatorstwo «Zoranego ugoru» [Text] // Przegląd Rusycystyczny, 1983. – № 3–4.

48.    Zaworski, W. Treść i forma w opowiadaniach Maxa Auba i Juana Rulfa (Wybrane zagadnienia) [Text] // «Slavia Orientalis», 1984. – № 2.

49.    Zielińska, М. Michał Szołochow, Aleksy Tołstoj, Konstantin Fiedin [Text] // Przegląd Humanistyczny, 1975. – № 11.

50.    Żurawski, J. Realizm socjalistyczny w twórczości M. Szołochowa [Text] // Język Rosyjski, 1952. – № 3.

51.    Якименко, Л. На дорогах века. Актуальные вопросы советской литературы [Текст] /  Л. Якименко. – М., 1978.

Источник публикации:

Листван, Ф. Рецепция творчества Михаила Шолохова в Польше / Ф. Листван // Вестник Сургутского государственного педагогического университета. – 2009. -  № 2 (5). – С. 13-23.

---

[1] Обзор, хотя и неполный, суждений на эту тему см. в статье: Sołowicz, М. Grigorij Mielechow  w powojennej krytyce polskiej [Text] // Przegląd Rusycystyczny, 1980. – № 4. – S. 29–38.

[2] Это суждение близко мнениям А. Ковалевой и А. Журавлевой. (Михаил Шолохов. – М., 1975. –  C. 91), Ф. Бирюкова (Художественные открытия Михаила Шолохова. – М., 1976. – C. 136–137), 

С. Семанова («Тихий Дон» – литература и история. – М., 1977. – C. 230–231).

[3] На этот факт обращает внимание также Б. Бялокозович (см.: Świadectwo Wielkiego Przełomu // Polonistyka, 1967. – № 5. – S. 5.)

[4] Путрамент, Е. Книги Шолохова и судьбы моего поколения [Текст] // Вопросы литературы, 1975. – № 4. – C. 22–23.

[5] На тему высказываний польских писателей смотри 4 главу 2 части книги Б. Бялокозовича: Родственность, преемственность, современность. – М., 1988. C. 256–274 или ее польский вариант: Twórczość Michała Szołochowa w opinii pisarzy polskich // Język Rosyjski, 1988. – S. 195–207.