Дорогие друзья!
Ежегодно в памятные
дни Сталинградской битвы мы публикуем материалы информ-досье, которые, надеемся,
полезны нашим коллегам-библиотекарям, учителям-историкам, любителям и ценителям
военной истории, и просто неравнодушным гражданам России и близкого зарубежья.
Победа под Сталинградом – общая победа всей страны. И нам бы хотелось, чтобы
память о защитниках нашего города была вечной.
Мы начинаем цикл
наших публикаций со статьи Александра Леонидовича Стризое. О битве на Волге
написано много книг. В обиход даже вошло выражение «сталинградский характер».
Понимание психологии защитников города привлекло внимание автора статьи. Она
будет интересна не только психологам, поскольку содержит немало фактов о
солдатах и офицерах Сталинграда.
Александр Леонидович
Стризое
ИСТОКИ СТАЛИНГРАДСКОЙ ПОБЕДЫ: ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Введение. Значение Сталинградской битвы, ее итоги и уроки давно находятся в фокусе внимания отечественных и зарубежных историков. Сегодня многие стороны этого ключевого события Второй мировой войны стали предметом критического анализа, корректируются оценки отдельных эпизодов и действия участников событий, вводятся в оборот новые источники, выявляются новые аспекты анализа. Один из таких аспектов — психологический, его роль в методологии исследования военного противоборства, развернувшегося в 1942-1943 гг. в Сталинграде, является предметом рассмотрения данной статьи.
В нынешнюю эпоху концептуального плюрализма в исторических исследованиях
большинство общин оценок Сталинградского сражения не отрицают его значения как
качественно нового этапа Велиюй Отечественной войны. Как отмечает А.В. Исаев, перелом
в войне вещь трудноформализуемая. Тем не менее можно сказать, что Сталинград
является одним из переломных моментов войны» [7, с. 523]. Логично предположить,
что наряду с собственно военными, технологическими, экономическими,
политическими, морально-идеологическими факторами в этом переломе немалую роль
сыграл психологический фактор.
Методы. Традиция советской историографии отождествлять
субъективный фактор исторического процесса с сознанием его участников, а это
последнее лишь с рационально-идеологическим содержанием приводило к
замалчиванию и недооценке роли психологических компонентов сознания,
определявших действия людей, тех сдвигов, которые происходили в этой сфере.
Инерция этого подхода дает о себе знать и в сравнительно недавних работах. Так,
Г А. Куманев, рассматривая итоги, последствия и уроки Сталинградской битвы и
отмечая, что духовный фактор «во многом обеспечил перелом в войне», фактически
сводил его к ценности патриотизма и высокому моральному духу, который стал
следствием «огромной партийно-политической, воспитательной и патриотической
работы» в войсках [9, с. 120]. Правда, теперь, повинуясь веяниям времени, автор
признавал духоподъемный вклад не только партийных и комсомольских органов, но и
Русской Православной Церкви. «Идеологический крен» прослеживается и в трактовке
победы под Сталинградом немецкими историками. Оценивая сборник «Сталинградская
битва. Свидетельства участников и очевидцев. По материалам Комиссии по истории
Великой Отечественной войны», вышедший сравнительно недавно под редакцией Й.
Хелльбека [16], В. Максаков пишет о трактовке авторами истоков Сталинградской
победы: «Их ответ может в чем-то показаться неожиданным: сила духа, по их
мнению, оказалась решающим фактором. А пытаясь объяснить эту последнюю, они и
приходят к выводу о крайне важной роли коммунистической агитации и пропаганды,
осознанной идеологии» [10]. Но любая рациональная идеология и пропаганда будут
действенны, если ложатся на соответствующий им образный слой сознания,
эмоциональный фон, подсознательные установки индивидов и групп.
Даже в мемуарной литературе, по законам жанра тяготеющей к
личностно-персонифицированному повествованию о прошлом, психологические стороны
войны не получили должного отражения. Неслучайно один из участников войны,
сражавшийся в Сталинграде, впоследствии священник и ученый, ГА. Каледа писал о
мемуарах наших полководцев: «...я не видел в них самого главного — психологии
солдатских масс, ее изменения в коде войны и влияния ее на исход сражений» [2].
Ликвидация этого «белого пятна» в наших исследованиях Великой Отечественной
войны связана с появлением работ Е.С. Сенявской по историческим вопросам
военной психологии [14; 15]. Однако обнаружение новых смысловых горизонтов,
раскрытие процесса формирования, места и роли «психологии победы» у командиров
и рядовых участников войны 1941-1945 гг. требует специального изучения
отдельных, в том числе ключевых ее ситуаций и эпизодов. При таком исследовании
неизбежно сопоставление отдельных фактов и эпизодов Сталинградской битвы с
теоретическими конструктами современной психологии при помощи дедуктивно-номологических
объяснений, феноменологических описаний и индуктивных обобщений.
Анализ. В чем состоит психологический аспект сталинградского
перелома? А. Мерцалов полагал, что «перелом — это создание решающего и
необратимого преимущества перед противником в экономической, политической,
моральной, психологической, чисто военной областях с целью захвата инициативы и
обеспечения победы» [11]. Применительно к состоянию сознания человека описание
таких преимуществ вряд ли является проблемой. Обилие разнообразных исторических
нарративов о событиях под Сталинградом позволяет сравнительно легко
реконструировать мысли, эмоции, чувства и солдат, и полководцев. Гораздо более
сложен анализ процесса перехода от «психологии поражения» к «психологии победы»,
вытеснения старых стереотипов и установок и замещения их новыми, имеющими
принципиально иную направленность. Необратимость такого психологического
фактора может быть гарантирована лишь его способностью воплощаться в конкретные
действия, удерживающие инициативу в ведении войны, проявленную ранее, в том
числе в Сталинграде.
Для моделирования процесса перехода от «психологии поражения» к «психологии
победы» возьмем две хронологические точки: июль и сентябрь 1942 года. Они
описывают переход от низшей точки падения боевого духа и армейской дисциплины,
потребовавшей вмешательства Верховного главнокомандующего, до момента, когда
задача выжить и победить была открыто артикулирована бойцами и командирами на
передовой. Документально эти точки представлены, с одной стороны, известным
приказом № 227 от 28 июля, а с другой — протоколом комсомольского собрания одной
из стрелковых рот 308 дивизии 62 армии, запечатленным на одной из «стен-руин»
памятника-ансамбля Мамаев курган, в мемуарах В.И. Чуйкова и многих других
источниках. В действительности такой переход развивался нелинейно: шел в разных
формах и с различной скоростью, меняя свои хронологические рамки на разных
участках фронта. Г.А. Куманев описывал ситуацию, когда в приказе от 1 ноября
1942 г командующий Донским фронтом генерал К.К. Рокоссовский с большой тревогой
отмечал, что «дисциплина во всех частях продолжает оставаться на крайне низком
уровне, вследствие чего командиры оказались не в состоянии в нужный момент
поднять и направить в атаку свои части и подразделения» [9, с. 134].
Командующий был вынужден продвинуть вплотную к переднему краю заградотряды,
чтобы поднять пехоту в атаку [20, с. 90-91 ].
В нашей литературе давались различные оценки как самому приказу № 227, так
и его воздействию на армию и общество в годы войны. Для понимания его
содержания и последствий важным, на наш взгляд, является психологический
подход. Летом 1942 г на сталинградском и кавказском направлениях, как и в 1941
г., обнаружилось предельное проявление утраты воинской дисциплины,
растерянности и потери управления — паника. Паническая толпа, являясь одной из
форм действующей толпы, в своем поведении может быть более опасной и разрушительной,
чем то, что ее спровоцировало [12, с. 39]. При этом превращаемость, как
основное свойство толпы, проявляется в том, что она может быстро и непредсказуемо
менять свои состояния, что вдвойне опасно в условиях военного времени.
Воздействие на паническую толпу требует выбора особого психологического
момента, создания ситуации, когда толпа на короткое время останавливается,
прекращает свое движение, застывает в оцепенении и становится открытой
рациональному управлению и организации [12, с. 74,82-83]. Среди приемов
ликвидации паники известен и такой, как применение более сильного шокового
воздействия. Как отмечает А.П. Назаретян, выстрел в закрытом помещении способен
утихомирить разбушевавшуюся толпу. Иная ситуация на фронте, когда во время боя,
в шуме канонады выстрел едва ли произведет желаемый эффект. Его может заменить
внезапная стрельба в упор по своим убегающим солдатам...» [12, с. 83]. В случае
массовых беспорядков движущаяся толпа может быть остановлена только вооруженной
силой. Применение силы, таким образом, является неизбежным в подобных случаях.
Его главной психологической целью является пресечение паники и восстановление
боевых порядков войск.
Практика реализации приказа № 227 в период Сталинградской битвы еще ждет
своего подробного исследования. Сами военные историки признавали его
обоснованность. Так, М. Гареев писал: «...после поражений и больших потерь в
мае-июне 1942 года было немало случаев растерянности и паники... Для
психологического перелома в войсках нужна была серьезная встряска. И в этом
отношении в целом положительную, на мой взгляд, роль сыграл приказ наркома
обороны № 227, дававший острую и правдивую оценку обстановки и пронизанный
главным требованием – «Ни шагу назад!» [4, с. 81]. Формы силового воздействия
представителей НКВД на отдельных людей, как показывает анализ документов В.С.
Христофоровым, в большинстве своем не были крайними. Что же касается
воздействия на отдельные воинские подразделения, то и здесь достаточно примеров
того, как заградотряды останавливали бегущие войска и восстанавливали рубежи
обороны [20, с. 88-89], то есть достигали главной с психологической точки
зрения цели шокового воздействия. Понятно, что реальность войны далеко не
всегда соответствовала теоретически ожидаемым результатам, но из этого не следует
делать вывод об абсурдности и необоснованности чрезвычайных мер.
Противодействие панике, ее пресечение есть лишь начало процесса отказа от «психологии
поражения». Его завершение предполагает появление новых
позитивно-оптимистических ориентиров в действиях, вытеснение неизбежного для
военных испытаний фатализма смерти и даже героизма всеобщего и неотвратимого
самопожертвования героизмом самоутверждения победителя. Движение к этим
принципиально новым ценностно-психологическим ориентирам отражено в протоколе
комсомольского собрания воинов 308 дивизии 62 армии. Документ фиксирует
готовность бойцов к самопожертвованию: «В окопе лучше умереть, но не уйти с
позором. И не только самому не уйти, но сделать так, чтобы и сосед не ушел».
Ответ комсорга на вопрос об уважительных причинах ухода с огневой позиции
гласил: «Из всех оправдательных причин только одна будет приниматься во
внимание - смерть» [21, с. 211]. Но, закрывая собрание ввиду начавшейся
двенадцатой за день атаки противника, командир роты высказал свою позицию: «Я
должен внести некоторую ясность в выступление комсорга. Он много говорил здесь
о смерти и сказал, что Родина требует от нас смерти во имя победы. Он, конечно,
неточно выразился. Родина требует от нас победы, а не смерти. Да, кое-кто не
вернется живым с поля боя - на то и война. Герой тот, кто умно и храбро умер,
приблизив час победы. Но дважды герой тот, кто сумел победить врага и остался
жив!» [21, с. 211]. В этой позиции важно отметить не только призыв к умелой
обороне, стойкости и мужеству самопожертвования, но и смещение акцента в
ценностных приоритетах: самопожертвование и смерть за Родину в словах командира
роты выступают не как безусловная высшая цель красноармейца на войне, а как
одно из средств достижения победы. Другим таким средством, причем не менее
значимым, выступает сохранение жизни бойца для дальнейшего продолжения борьбы с
врагом.
В основании этой новой расстановки приоритетов лежит изменение
человеческого самосознания, взгляда на природу и предназначение человека,
зафиксированное в свое время философией как различие между античным и
возрожденческим, а следовательно и ново-европейским гуманизмом. «Решающее
различие между двумя типами гуманизма, — пишет П. Тиллик, — заключено в ответе
на вопрос: хорошо или плохо бытие само по себе? ...возрождение дало начало
движению, обращенному к будущему, к творческому и новому в нем. Надежда победила
чувство трагедии, а вера в прогресс — смирение перед вечно повторяющимся
движением по кругу» [17, с. 19]. Одновременно в противовес традиционному
обществу Возрождение и Новое время увидели в человеке неповторимую, самоценную
своими творческими способностями и порывами свободы индивидуальность,
самореализация которой и лежит в основании самоутверждения. Это
самоутверждение, включающее в себя не только духовное, но и материальное,
историческое, индивидуальное существование, отвергает, по П. Тиллику, идею спасения
и отречения от мирских благ. Для нас принципиально важно то, что различие двух
пониманий гуманизма связывается П. Тилликом с появлением новой, просвещенческой
по сути дела, трактовки мужества, приходящей на смену архаически-традиционному
пониманию мужества как самопожертвования. Представляя ее на примере философии
Спинозы, П. Тиллих приводит его определение мужества. «Под мужеством, — пишет
Спиноза, — я понимаю желание (cupiditas), с которым
каждый человек стремится сохранить собственное бытие, руководствуясь
исключительно указаниями разума» [17, с. 20]. Не будем подчеркивать излишнее
упование рационалиста XVII в. на самосохранительную
силу указаний разума. Гораздо важнее то, что добродетель и сила самоутверждения
для Спинозы совпадали и предполагали благожелательное служение другим [17, с.
21]. Это превращало мужество самоутверждения на войне в силу, спасающую
Отечество, завоевания цивилизации и культуры, а потому в силу жизни, преодолевающую
смерть. Как пишет П. Тиллик, «Мужество есть самоутверждение «несмотря на», т.
е. вопреки тому, что стремится не дать Я утвердить себя» [17, с. 26]. Таким образом,
Возрождение и Новое время формировали идеал «мужества жизни» активного,
социального самоутверждения, противостоявший мужеству самопожертвования как «мужеству
смерти». Биологи утверждают, что в онтогенезе кратко, в свернутом виде
повторяется филогенез. В нашем случае речь идет о том, что, как некогда во
всемирной истории, в сознании и действиях единичного человека на войне по мере
накопления военного опыта возникает потребность преодолеть безысходность
солдатской судьбы, трагический круговорот военного бытия и происходит
драматическое переживание этого преодоления. В этом переживании рождается мотивация,
мобилизующая силы самосохранения и самоутверждения, органически связанная с
верой в успех своего правого дела, в победу. Позитивная мотивация сознания и
поведения, о возникновении которой мы говорим, связана с мобилизацией
творческого разума, инициативы, изобретательности, возвышающих человека, а
вместе с ним и жизнь над трагедией и смертью. Представляется, что эта мотивация
и связанное с ней понимание мужества обладают очевидными преимуществами по сравнению
с традиционным мужеством самопожертвования, которое веками культивировалось во
всех армиях мира. Германская армия не представляла здесь исключения. Так, в пособии
1935 г. «Офицер ВМФ как командир и воспитатель», в частности, говорилось: «Лучшей
наградой для офицера будет тот момент, когда неуверенность и страх исчезнут из
глаз его людей и во взглядах, направленных на него, он будет читать только
древний вопрос высшей степени доверия: «Где ты прикажешь нам умереть?» [19, с.
335]. Применительно к 1942 г и в особенности к Сталинградской битве
формирование у солдат Вермахта мотивации «мужества жизни» как стремления своими
усилиями приблизить победу становилось все более проблемным, поскольку
реальность войны постепенно, но неуклонно убеждала их в ее ошибочности и
бесперспективности. Процесс психологического перелома, приводящий в итоге к
новым установкам и ориентациям сражающихся армий, начинается с преодоления
страха, с усилия над самим собой. Деморализующее воздействие страха связано с
возникновением состояния паралича воли, апатии, безразличия, неспособности к
активным действиям. Этот момент выразил Ф.Д. Рузвельт в одном из своих
обращений к американцам в период великого кризиса 1929-1933 гг.: «Единственное,
чего мы должны бояться, — это самого страха, безымянного, бессмысленного,
безотчетного страха, который парализует усилия, необходимые для превращения
отхода в наступление...» (выделено мной. -А. С.) [18, с. 109-110]. Такая
способность к активным действиям, к эффективному противостоянию натиску врага
формируется лишь по мере накопления на войне позитивного опыта выживания,
преодоления трудностей и испытаний. Элементами этого опыта, по нашему мнению,
являются, во-первых, адаптация к военной повседневности; во-вторых,
возникновение и укрепление доверия бойцов друг к другу, а также бойцов и
командиров; в-третьих, рационализация поведения в бою и самостоятельное решение
задач в сложных и нестандартных условиях.
Важнейшим элементом психологической адаптации является формирование у
человека на войне автоматизмов поведения, привычек реагировать на повседневные
условия фронтовой жизни. Описывая мужество и храбрость как черты солдата, один
из немецких военных психологов отмечал: «Мы не упускаем при этом из виду, что
кроме нравственной основы храбрости у нее должна быть и функциональная основа. В
повседневной жизни мы называем ее самообладанием. Это качество может усилить
привычка к опасности разного рода... Но к опасности войны можно привыкнуть
только на войне» [19, с. 277]. Стойкость к испытаниям войны, привычка к
опасностям военного времени невозможны без самоконтроля, самоорганизации, ответственности
за себя и товарищей. Эту сторону адаптации, связанную с личностной зрелостью и
житейской мудростью, отмечал в свое время К. Симонов: Жизненный опыт, добытый
годами войны, чем-то очень существенно отличается от всякого другого жизненного
опыта. Молодые люди тогда взрослели (я имею в виду духовную сторону этого
понятия) за год, за месяц, даже за один бой» [3, с. 147]. Важным моментом
адаптации является укрепление у бойцов и командиров уверенности в себе, своей
способности одолеть противника на поле брани. Момент становления такой внутренней
убеждённости описан в воспоминаниях Г А. Каледы об одном из эпизодов
солдатского быта: «...чистили картошку, разговаривали. ...и мне задают вопрос: «А
ты думаешь - мы победим?». Я говорю: «А давайте подумаем: в сентябре было
легче, чем в августе? Да, а в октябре легче, чем в сентябре, ноябре - легче,
чем в октябре. Следовательно, у немцев силы-то иссякают, это мы чувствуем. А
значит, мы можем накопить силы и по немцу ударить» [13]. Отмеченное ощущение «нам
стало легче» по сути дела означает, что бойцы не просто адекватно отвечают на
вызовы» фронтовой повседневности, а отвечают быстрее, опережая их появление,
перехватывая инициативу у судьбы.
Адаптация человека на передовой не только сказывается на его самочувствии,
придает ему оптимистическую окраску, но и проявляется в способности уверенно
взаимодействовать со своим окружением, боевыми товарищами, выстраивать
предсказуемые и устойчивые отношения с ними. Эти отношения невозможны вне
климата доверия - важнейшей основы армейского коллективизма. В условиях
интенсивных боевых действий, насыщенности фронтовой жизни разнообразными инженерными,
материально-техническими, хозяйственными и иными работами, успешно выполнить
которые возможно лишь сообща, многообразные личные качества людей, их
достоинства, недостатки и слабости не только быстро выявляются в общении, но и
столь же быстро и неизбежно должны согласовываться, приспосабливаться к
обстоятельствам, подчиняться необходимости. Открытость в общении и личное
доверие как черты характера человека на войне являются не только условием
выживания. В отношениях людей они проявляются более глубоко: как взаимовыручка,
единство в испытаниях, товарищество, знаменитые фронтовая дружба и братство.
Эти отношения в наибольшей мере ощущались на микросоциальном уровне, в жизни
таких воинских подразделений и коллективов, как взводы, расчеты, экипажи, роты,
батареи, прежде всего, в дивизиях, оборонявших центр Сталинграда и прижатых к
Волге. Без доверия было бы невозможно создание малых штурмовых групп, действие
которых обеспечивали бойцы разных воинских специальностей, а также овладение
новыми приемами боя в городских условиях. Многочисленные мемуары и произведения
В. Некрасова, К. Симонова, Ю. Бондарева, посвященные Сталинградской битве, дают
нам множество описаний непростых ситуаций фронтовой жизни и коллизий
человеческих отношений, разрешавшихся на основе взаимной поддержки, доверия и
ответственности. Уверенность в товарищах и командирах, находящихся рядом, в
окопах, убеждённость в том, что они не оставят занимаемые позиции,
предотвращали крайние проявления дезорганизации и растерянности, которые ушли в
прошлое к осени 1942 года.
В атмосфере взаимной психологической надежности возникали благоприятные
условия для рационального, трезвого и спокойного самоанализа, оценки
обстановки, организации собственных действий. Именно в возрастании роли
рациональных компонентов сознания в оценке войны и своего места в ней
проявилась новая психология солдат и командиров, психология уверенности в своих
силах, в преимуществе над противником, в осознанном стремлении к успеху в бою. Оценивая
бои в городе осенью 1942 г., В.И. Чуйков отмечал: «Сила наших гвардейцев была в
том, что они дрались умело, расчетливо, стараясь с максимальным эффектом
использовать оружие...» [21, с. 212].
Это умение возникало не только стихийно, по мере накопления опыта, но было
результатом сознательного тактического творчества и целенаправленного обучения
бойцов. Известно, что Политуправление Сталинградского фронта при участии
командарма В.И. Чуйкова выпустило брошюру «Из опыта уличных боев», посвященную
тактике малых штурмовых групп [6]. На примере штурма «Дома железнодорожников» в
ней детально рассматриваются структура и взаимодействие атакующих сил,
разделенных на несколько групп и обеспеченных поддержкой 82 бойцов «самых
различных воинских специальностей с применением различного оружия». При этом
самое пристальное внимание уделяется времени, внезапности и тактике действий, их
инженерной подготовке, обучению бойцов на местности, их психологическому
настрою, работе с пополнением.
Показательно, что тщательная подготовка и планирование боевых действий
дополняются требованием творческого подхода к решению поставленных задач. В.И.
Чуйков писал: «Нужно каждому командиру следить за новым, подмечать это новое.
Воспитание инициативы и дерзости — вот за что мы должны уцепиться сейчас, чтобы
непрестанно наращивать грозную силу штурмовой группы» [6].
Отметим, что описанная в брошюре тактика касается не обороны, а
наступления. Вопреки сложившимся стереотипам оборонительные бои, подобные
обороне «дома Павлова», не являются типичными и наиболее распространенными
формами борьбы в городе. Как отмечает А.В. Исаев, «едва ли не чаще советским
частям приходилось самим атаковать занятые немцами здания. Происходило это либо
с целью восстановления положения, либо с целью отбить господствующие над
местностью пункты» [7, с. 420]. Эффективность подобного тактического планирования
и обучения войск в период упорных позиционных боев достаточно высоко оценил
противник. Беседуя в госпитале с ранеными немецкими солдатами, полковник В.
Адам услышал следующее признание: «Здесь ничего нельзя добиться бешеной атакой
напролом. Скорее сложишь голову. Мы должны научиться вести штыковой бой
<...> этому надо учиться у русских. Они мастера уличного боя, умеют
использовать каждую груду камней. Каждый выступ в стене, каждый подвал. Этого я
от них не ожидал!» [1, с. 125]. Превосходство Красной армии в городском бою, в
использовании местности и маскировке отмечали и немецкие генералы.
Важнейшим результатом рационального анализа ситуаций боя, собственных
действий и действий противника является раскрепощение инициативы рядовых бойцов
и командиров, развитие находчивости, смекалки, изобретательности. Неслучайно
мнение одного из командиров 62 армии Н. Крылова, зафиксированное мемуаристом: «В
городских боях каждый командир сам себе и командарм, а каждый солдат — сам себе
командир! Нужна мгновенная ориентировка на месте, атака, контратака, обходное
движение, отход, чтобы обойти то или иное здание» [5]. Эта установка на
активность, самостоятельное принятие решений диаметрально противоположна
параличу сознания и воли бойца, переживающего страх, апатии бездействия и
безразличия, пассивному ожиданию приказов свыше. В ней раскрываются не только
потенциал личностного роста и психологические преимущества российского солдата,
но и результат психологического перелома, произошедшего под Сталинградом и
сыгравшего огромную роль в обеспечении победы в войне.
Следует особо подчеркнуть роль не раз описанного мемуаристами и
исследователями феномена пробуждения в человеке на войне творческого начала,
чувства самоуважения, достоинства, духа самоорганизации и демократизма. Эти
факты опровергают надуманные оценки морально-психологического облика солдат
Красной армии, рисующие их почти как недочеловеков» по сравнению с «цивилизованными»
захватчиками. Так, в двухтомнике под редакцией А.Б. Зубова, посвященном
отечественной истории ХХ в., утверждается: «Немецкий солдат был хозяйственным
крестьянином-фермером или горожанином — активным, хорошо образованным,
инициативным. Безликая масса красноармейцев состояла из забитых и замученных
беспросветной жизнью пассивных колхозников. Командиры и генералитет РККА
преимущественно происходили из социальных низов старой России, с низким уровнем
образования и культуры» [8, с. 39]. Движимые пафосом обличения сталинского
тоталитаризма и дискредитации социалистического проекта авторы не просто
извращают действительность, отрицая деструктивное антигуманное воздействие
идеологии и пропаганды фашизма на немецкий народ и в духе примитивных
идеологических штампов изображая облик воинов Красной армии. Позиционируя эти
характеристики как «вечные» культурно-цивилизационные константы (передовая
Европа и дикая, отсталая Россия), они фактически отрицают шансы культурного и
личностного роста рядовых и командиров РККА, возможность проявления у них
высоких человеческих качеств и творческих способностей.
Выводы. Обращение к реальному, а не мифологизированному опыту
Великой Отечественной войны и Сталинградской битвы раскрывает как подлинные
масштабы трагедии народа и армии, так и глубину кардинальных самоизменений,
произошедших в годы войны и позволивших нашим соотечественникам совершить
великий подвиг Победы. Глубина и действенность проникновения идеологии и
пропаганды в сознание участников войны, их роль в обеспечении победы над врагом
должны оцениваться с учетом их взаимодействия с массовой и индивидуальной
психологией.
Представленная в статье попытка теоретико-методологического моделирования начавшихся под Сталинградом кардинальных изменений сознания и поведения воинов Красной Армии может способствовать дальнейшему, более полному и обстоятельному конкретно-историческому и междисциплинарному изучению психологических аспектов крупнейшей битвы Великой Отечественной войны, места и роли человеческого фактора в периоды военных конфликтов.
СПИСОК
ЛИТЕРАТУРЫ[1]
1. Адам, В. Трудное решение. Мемуары полковника 6-й германской армии / В.
Адам. - М. : Прогресс, 1972. - 494 с.
2 Бирюкова, М. Война и мир отца Глеба / М. Бирюкова. - Электрон текстовые
дан. -Режим доступа: https://eparhia-sarato ru/ (дата обращения:
07.07.2018). -Загл. с экрана.
3. Война день за днем... Беседа с писателем К. Симоновым // Песков В. Война
и люди. - М. : Молодая гвардия, 1979. - С. 145-172.
4. Гареев, Махмут Уроки Сталинграда / Махмут Гареев // Свободная мысль.
-1993. -№ 1. -С. 79-90.
5. Драган, И. Г. Николай Крылов / И. Г Драган. - М.: Молодая гвардия, 1988.
- 316 с.
6. Из опыта уличных боев / под ред. Ю. Костюк - М.: Воениздат НКО СССР,
1943. - 38 с.
Исаев, А. В. Сталинград. За Волгой для нас земли нет / А В. Исаев. - М.:
Эксмо : Яуза, 2018. -544 с.
История России. ХХ век: 1939-2007 / под ред. А. Б. Зубова. -М.: Астрель :
АСТ, 2009. -847 с.
Куманев, Г А Некоторые итоги, последствия и уроки Сталинградской битвы (К
70-летгпо выдающейся победы на Волге) / Г А. Куманев 1/ Труды Институга
российской истории. Вып. 11.- М., 2013. -С. 116-134.
Максаков, В. «На мельницах войны»: историческая память о Сталинградской
битве. Военная тактика и стратегии официальной памяти // Гефтер. - Электрон.
текстовые дан. -Режим доступа: http://gefter.ru/archive/15598/ (дата обращения: 08.07.2018). - Загл. с экрана.
Мерцалов, А. Сталинградская битва. Полемические заметки / А. Мерцалов //
Свободная мысль. -1993. -№ 1. -С. 91-102.
Назаретян, А. П. Агрессивная толпа, массовая паника, слухи. Лекции по
социальной и политической психологии / А. П. Назаретян. - СПб. : Питер, 2003.
-192 с.
Каледа, В. Г Записки рядового. Эскизы и зарисовки с натуры и по памяти / В.
Г Каледа. -М.: Изд-во Зачатьевского монастыря, 2007. - С. 219-234.
Сенявская, Е. С. Психология войны в ХХ веке. Исторический опыт России / Е.
С. Сенявская. - М. : РОССПЭН,1999.-383с.
Сенявская, Е. С. История войн России в человеческом измерении. Проблемы
военно-исторической антропологии и психологии. Курс лекций / Е. С. Сенявская. -
М.: РГГУ, 2012. -332 с.
Сталинградская битва. Свидетельства участников и очевидцев. По материалам
Комиссии по истории Великой Отечественной войны / под ред. Й. Хелльбек. - М.:
Новое литературное обозрение, 2015. - 672 с. (Серия: Библиотека журнала «Неприкосновенный
запас»).
Типлих, П. Мужество быть / П. Типлих // Избраинсе: Теология культуры. -М.:
Крисе, 1995. - 479 с.
Уткин, А. И. Рузвельт / А. И. Уткин. - М. : Логос, 2000. -544 с.
Философия вождизма. Хрестоматия по вождеведению / под ред. В. Б. Авдеева ;
пер. с нем. А. М. Иванова. - М.: Белые айвы, 2006. -608 с.
Христофоров, В. С. Сталинград: Органы НКВД накануне и в дни сражения / В.
С. Христофоров. - М.: Московские учебники и картолитография, 2008. - 240 с.
Чуйков, В. И. Сражение века / В. И Чуйков. -М.: Советская Россия, 1975.
-400 с.
Источник публикации:
[1] Список
приводится в редакции автора статьи
Комментариев нет:
Отправить комментарий