Иван Данилов «Высшая инстанция»

 В день памяти Михаила Александровича Шолохова, который ушёл от нас 21 февраля 1984 год, мы публикуем очерк Иван Данилова, в котором описываются события этого дня, происходившие в станице Скуришенской Кумылженского района Волгоградской области.

- Хоть пиши самому Шолохову! – Усиков стукнул кулаком по колену и вопросительно уставился на моего отца.

В вечереющих сумерках сидели они на бревне у наших ворот, под кустами зацветающей сирени, и о чём-то спорили, а может, даже и ругались, потому что председатель колхоза сердился, грозил кому-то, но кому и за что, я не понимал да и не старался понять: у меня было дело поважнее – из обрезка красноталины я мастерил себе свисток, примостясь на самом краешке карши.

- Ему вот одиннадцатый год, - Усиков ткнул пальцем в мою сторону, - а он ещё ни разу в жизни хлеба досыта не наедался… Надо накормить людей! А нас заставляют какого-то шелкового червя разводить. До шелков нам сейчас! – Председатель колхоза склонился к отцу и прерывисто вздохнул: - Кто это придумал?

Они ещё о чём-то поговорили, о чём – теперь мне уже не припомнить даже приблизительно, но когда Усиков встал, чтобы идти к своему дому, то опять повторил:

- Надо писать Шолохову! Больше некому…

Отец затоптал цигарку и тут же начал крутить другую. Мне казалось, что он чем-то недоволен.

- Папань, - подвинулся я к нему, - а кто он, энтот Шолохов?

- Писатель есть такой, - отозвался отец. – В восьмидесяти вёрстах от нас живёт. В Вёшках…

- Разве писатель важнее Сталина?

- С чего ты это взял? – строго удивился отец.

- Ну… сказал же Мартыныч – надо писать Шолохову, а больше некому… Почему он так сказал?

- Вырастешь – поймёшь, - отмахнулся отец.

- Я и сейчас пойму! Он, Шолохов, дюже строгий, да? – не отставал я.

- Шолохов – справедливый! – отец сказал это как-то очень веско и словно даже не мне, а самому себе.

- А кто несправедливый? Кого ругал Артём Мартынович?

- Все справедливые! – оборвал отец. – Много будешь знать – скоро состаришься. Пошли-ка лучше спать…

Так нераскрытой загадкой, манящей тайной вошло в мою жизнь имя Шолохова. Десять лет мне в ту пору было… Но радио в станице не было, книг в избе-читальне тоже. Много чего не было у нас, детей войны, живущих в глухих хуторах и станицах Донщины. И о Шолохове узнавали мы чаще всего вот так: из разговоров о нём, а не со знакомства с Федоткой, славным помощником путиловского слесаря Давыдова.

Не герои книг Шолохова, а он сам поначалу входил в нашу жизнь примером правды, доброты, чистосердечия. Помню, как пристыдил меня, уже семнадцатилетнего отец его именем. Я в пору заведовал нашим сельским клубом. Кроме просветительских и развлекательных обязанностей, на мне ещё лежала обязанность писать неграмотным и малограмотным станичникам заявления, жалобы, запросы и прочие бумаги. Однажды, едва рассвело, явилась ко мне старушка с просьбой написать пустяшное, как мне показалось, заявление. Бумагу я ей, конечно, сочинил, но когда она ушла, начал ворчать, что таким вот старухам просто нечего делать, они своим ногам покоя не дают и других от дела отрывают…

- Эх ты, какой деятель! – взвился отец. – А как же Шолохову вся страна пишет, в дом к нему и день и ночь идут. И для всех у него находится время… А тут, вишь, фигура – избач!

Чуть отойдя от обиды, я спросил:

- Пап, а почему всё-таки Шолохова считают всесильным? Так сказать, высшей инстанцией? – Тут я щегольнул словом, выученным в культпросветшколе.

- За смелость, сынок, - помягчел и отец. – И за правду. Он ею живёт. И в книгах она у него, и в душе. С нею идёт он и к колхознику, и к самому Сталину…

- А ты сам слышал?

- Что? – не понял отец.

- Как Шолохов со Сталиным разговаривал?

- Я – нет. А люди знают. От людей, сынок, ничего не скроешь… В тридцать втором году, не скажу почему, уйма хлеба ушло под снег. Я сам всю зиму в Задонье молотил его.  план хлебозаготовок руководство края заломило непостижимый. Хлеба нет, а его требуют! Из закромов у людей выгребают. Секретарей райкомов, колхозных председателей – прямым ходом в кутузку как саботажников. Вот тогда Шолохов и написал Сталину… И что же – прислушались в Кремле к его голосу. Разобрались.

…Через тридцать лет после этого разговора февральским заплаканно-туманным днём мы с отцом смотрели телевизор – и вдруг портрет Шолохова, окаймлённый трауром…

- Вот и всё, - сказал отец и выключил телевизор.

- Вот и всё, - повторил я.

Наверное, в эти минуты мы думали о разном, но обоим было одинаково горько. Отец сразу куда-то засобирался и ушёл из дому. Я забился в горницу к своим бумагам, книгам. Но книги не читались, к бумаге прикасаться было страшно.

… Весь вечер отец говорил только о Шолохове, рассуждал, вспоминал…

- Батя, - припомнил я, - а о чём после войны собирался писать ему наш Мартыныч?

- Да о тутовом шелкопряде… Насажали всё-таки тогда деревьев, но до гусениц дело не дошло. Не довезли их до Скурихи… А писал, нет ли Усиков Шолохову – не скажу, не знаю. – Отец помолчал и улыбнулся первый раз за вечер: - Он, Мартыныч-то, сам как бы из шолоховской книжки вывалился. Чем не Нагульнов? Тоже – красный партизан, такой же кипяток… Может, с него и рисовал Михаил Александрович своего Макара, а может, Мартыныч в поведении малость под Нагульнова подстраивался…

 

Источник:

Данилов, И. Донской чёбор : миниатюры / И. Данилов. – Волгоград : Нижне-Волжское книжное издательство, 1988. – 192 с.