Его читает весь мир. Михаил Михайлович Шолохов «Об отце»

В день рождения Михаила Александровича Шолохова нам хотелось бы представить читателям новые поступления в фонд нашей библиотеки, связанные с великим писателем.

По праву первой среди наших новинок должна быть представлена книга сына автора «Тихого Дона» - Михаила Михайловича Шолохова «Об отце». Она полна воспоминаниями и размышлениями о судьбе писателя.

Приводим некоторые выдержки из сборника.

Шолохов, М. М. Об отце. Воспоминания и размышления разных лет / М. М. Шолохов. – Ростов-на-Дону : Донской издательский дом, 2013. – 228 с.

Глава «О диссидентах»

Часто рассуждая о многоликих отношениях между писателями и писательскими группами, писателем и литературной критикой, о взаимоопределяющем влиянии писателя и читателя друг на друга, о сложных связях творчества и политики, традиций и новаторства и т. д., отец не выразил этих своих мыслей «вкупе», в виде какой-нибудь целой статьи. Я лично глубоко сожалею об этом. Мне кажется сейчас, когда то, что некоторые очень интеллигентно называют «писательскими дискуссиями», переросло в открытую вражду между отдельными группами и группировками, в переходящую все рамки приличия борьбу «инженеров человеческих душ» за сомнительного свойства идеи и принципы, из-под которых отчетливо даже для неискушенного взгляда проглядывают личные или групповые интересы, - мне кажется, что даже в оглушающем шуме этой борьбы нашлось бы немало тех, кто и услышал бы голос отца, и прислушался бы к нему. В частности, я уверен, многие разделили бы озабоченность его, как живого свидетеля групповщины 30-х годов, теми общественными последствиями, к которым, по его убеждению, рано или поздно должна приводить «грызня» писателей и вообще деятелей культуры. Он не сомневался, что борьба писательских групп, борьба, которая не направляется на путь взаимных уступок ради общих целей, а, наоборот, ведётся по принципу «ни шагу назад»; борьба, при которой сражающиеся стороны откровенно не желают поступиться буквально ничем, но скорее готовы прибегнуть к самым постыдным способам подавления противника ради отстаивания даже самых пустячных своих амбиций, притязаний и так называемых «принципов», - эта борьба, какими бы красивыми фразами и идеями она ни прикрывалась, всегда есть борьба за частные интересы и интересики. Рассуждая на эти темы, отец любил цитировать Л. Н. Толстого: «Удивляешься иногда, зачем человек защищает такие страшные, неразумные положения. Поищи, и ты найдёшь, что он защищает своё положение».

- Просто поражаешься порой, - говорил он однажды (это было во время поездки в ГДР, после встречи с читателями, на которой ему в числе прочих задавались и вопросы о диссидентстве и диссидентах). – Как это высокообразованные, теоретически на обе ноги подкованные люди могут не понимать простейших практических дел. Ну, вот, допустим, «пересобачились» друг с другом два брата-писателя. Сами между собой выяснить отношения они не могут и, как дети, бегут за помощью к маме или папе, бегут с апелляцией к общественному мнению. А то и прямо по «инстанциям». А это самое общественное мнение да инстанции личными дрязгами заинтересовать сложно. Поэтому личное с ходу возводится в ранг общезначимого. На защиту собственного реноме начинают выставляться и высокие принципы, и не менее высокие идеи, и ещё более высокие идеалы. Личное – личная обида, личная боязнь упасть в глазах читателя, утратить кусочек своей славы и положения, личное уязвлённое самолюбие, жажда признания и известности… Не замечают, как добрая писательская известность перерастает в скандальную известность, а читательское признание начинает превращаться в презрение. Потому что всё это личное, подчас молочное, торчит, как шило из «мешка» громких словес об искусстве, культуре, партии, народе. Эти драчуны полагают, наверное, что они остаются одни обиженными, униженными и оскорблёнными. А на самом-то деле, прилюдно отвешивая оплеухи друг другу, они задевают и других. Вокруг каждого из них начинают собираться группки, группы, и пошло-поехало… Чем ни крупнее, чем ни организованнее становятся группы, тем громче и звонче фразы. Тут уже и судьбы отечества, и судьбы человечества. И уже никто друг друга и слышать не хочет, все спешат говорить. И уже забыто, с чего все и началось, уже и зачинщики перемерили, а свара кипит. Народ же всё слышит, всё видит, всё понимает. А писатели наши либо и не думают о том, что они раскалывают этот народ на своих сторонников и противников, либо же, что ещё постыднее, сознательно вербуют себе защитников из народа. А у людей уже у самих кулаки чешутся – так и хочется вступиться за тех, кто более правым кажется… И всё от одного какого-то тупого заблуждения. За громкими фразами о всеобщем благе каждый перестаёт замечать, что сражается-то он всё-таки за своё личное, групповое. Как иной брехун – брешет до того самозабвенно, что сам себе верить начинает, так и мы начинаем верить, что именно наши идеи, цели, наши интересы – это и есть интересы народа. Только он, видите ли, сам их не понимает. Но стоит довести их до сознания людей, и все, как один человек, только за нами и пойдут. А разве ж такое может быть? Кому нравится поп, кому – попадья, а кому-то – попова дочка. Часть собирается вокруг тех, кто за попа, часть горой встаёт за сторонников попадьи… Глядь, а народа-то и нет, одни «части» и остались. И во врагов друг другу превратились… И сеется какая-то всеобщая озлобленность, взаимное недовольство, недоверие, враждебность ко всем, кроме «своих». Каждый мнит себя правомерным, а по отношению к иноверцу становятся позволительными любые приемчики – лишь бы с ног сбить. И лучше – так, чтобы и подняться больше не смог. И все ведь с нас начинается. Кончились, на мой взгляд, времена, когда стеньки да емельки народ поднимали. Теперь всё с духовного, с идейного раскола начинается. И к нему же, только ещё более непримиримому возвращается. И эта же растущая, растущая, сама себя разжигающая и подогревающая непримиримость в конце концов до такого накала дойдёт, что-о-о…

Пока отец молчал, сосредоточенно думая о своём, я, набравшись смелости, перебил его размышления.

- Но ты ведь и сам-то не в стороне.

- В том-то и дело, - раздумчиво произнёс он. – Когда вокруг тебя клубок дерущихся катается, как ни сторонись, а и тебя нет-нет да и зацепят. То по носу, а то и под дых. Держишься, держишься, да и не утерпишь, ввяжешься… Бездарные ученики мы у истории – вот что плохо. А у неё одно, весёленькое такое, правило есть. Всё, что для предков правым было, для потомков чаще всего неправым оказывается. И далеко ходить не надо. Всё, что нашим отцам-дедам дорого было, мы на штыки подняли. Но и всё, чем мы сейчас восторгаемся, и всех, кто восторгается, скорее всего, уже наши внуки проклянут. А мы всё продолжаем думать, что нас минет чаша сия.

 

Глава «О культе»:

Как-то вскорости после ХХ съезда партии мы втроём – я, мать и отец – сидели, как это часто бывало, в его кабинете и просматривали свежую почту. Отложив в сторону газету, где был помещён какой-то очередной материал, разоблачающий, развенчивающий и бичующий «культ личности», отец раздумчиво заговорил:

- Помню, в одну из встреч с ним, когда деловая беседа уже закончилась и перед прощанием пошли короткие вопросы-ответы о том, о сём, я под разговор возьми да и спроси, зачем, дескать, вы, Иосиф Виссарионович, позволяете так безмерно себя превозносить? Славословия, портреты, памятники без числа и где попадя? Ну, что-то там ещё ляпнул об услужливых дураках… Он посмотрел на меня с таким незлобивым прищуром, с хитроватой такой усмешечкой: «Что поделаешь? – Отец неумело попытался изобразить грузинский акцент. – Людям нужно башка». Меня подвёл его акцент, послышалось «башка», «голова» то есть. Так неловко стало, куда глаза деть, не знаю. Потом уже, когда из кабинета вышел, понял – «божка», божок людям нужен. То есть дал понять, что он и сам, дескать, лишь терпит этот культ. Чем бы, мол, дитя ни тешилось… И ведь я этому поверил. Да, признаться, и сейчас верю. Уж очень убедительно это им было сказано.

- Ну, а как же, по-твоему, всё это могло произойти? – спросил я. – Как мог произойти весь тот кошмар, который сейчас вскрывается, обнародывается и прямо связывается с именем Сталина?

- Долдон ты, сын. Ты вроде вот этих ниспровергателей. – Зажатой в руке папиросой он указал на газету. – Спросил бы лучше, как это могло не произойти?! …Вообще говоря, все эти разговоры о культе – школьничество. А культ, что же… Назови, если хочешь, как-то помягче. Скажем, вера в авторитет, вера в человека, в вождя. Ясное дело, она не должна быть слепой. Но без веры в вожака и овцы в отаре не ходят. Без руководителя, милый мой, и песни-то не споёшь, может, частушки только.

˂…˃ Почему мне вопрос о культе личности представляется наивным? Да, подумай сам, а что же ещё у нас могло после революции получиться? Вот тебе конкретный пример: «Вся власть – Советам!» А кого в Советы? Кто конкретно и над кем должен властвовать? С какой целью? Думаешь, кто-то знал ответ? «Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» - вот и всё. Но это, милый мой, на плакатах хорошо. А ты с этим в хутор приди, к живым людям. Рабочие там, понятно, не водились. Крестьяне? Крестьяне – пожалуйста, сколько хочешь, все – крестьяне. Кто же будет от них депутатом? Если их самих спросить? Да уж, конечно, не дед Щукарь. И не Макар с Размётновым, которые и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут. И в хозяйстве они ни черта не смыслят, потому как и не имели его никогда. Казаки им так и скажут, вы, мол, братцы, двум свиньям жрать не разделите, потому что больше одной у вас сроду и не бывало, какие же вы для нас советчики? А яковов лукичей да титков – нельзя, Советы и создавались, чтобы их – как класс…» Вот и оказались самыми подходящими – «солдатские». Кто с оружием в руках завоевали эту власть, тому и властвовать. А они что же… Языками, шашками махать – это да. Агитаторы и рубаки, как правило, неплохие. И вообще, может быть, «хорошие ребята», как у Ивана Дзержинского в опере поётся. Но чтобы жизнь по-новому перелаживать – это не разрушать «до основанья»… Да если кто-то из них и умел кое-что, так… Война, брат, другому учит. И вот расселись эти герои революции по руководящим креслам. И в первую же минуту у каждого из них в голове: а что же делать-то? Ну, Советы Советами – ладно. И то, что в Советах не кто-то, а я сам – тоже. Всё это хорошо, а дальше-то что? Знаний-то фактически никаких. Только и оставили войны умение – получать приказы да выполнять. И летит новоиспечённая хуторская власть, сломя голову, к станичной за приказом. А тот, такой же «умелец» только званием повыше, - в область. А тому – куда?

Тут уж, хочешь не хочешь, а должен где-то на самом верху появиться вождь. Именно вождь. Верховный Главнокомандующий. Человек, способный взять на себя смелость принимать окончательные, верховные решения. И наделённый верховной властью отдавать их как приказы. Обязательные для всех сверху донизу, и от Москвы до самых до окраин. И выполнены они должны быть, как там военные уставы диктуют? Беспрекословно, неукоснительно, точно и в срок. И что бы там ни говорил Мыкита Сергеевич, а дураку понятно: это обязательно должен быть человек огромного личного мужества, чертячьей воли, непоколебимой убеждённости и ни перед чем не останавливающейся решимости… А дело совершенно новое. Опыта – никакого. Знаний у него тоже практически никаких нет… Этот человек неизбежно должен стать ограниченным, а раз так, то и безрассудно жестоким. Боюсь, что Сталин ещё и не худший вариант из того, что могло бы получиться.