Трагедия мирного населения Сталинграда. Лидия Алексеевна Григорьева

 

Воспоминания участников и свидетелей Сталинградской битвы – самые ценные документальные источники при изучении этого грандиозного события. Хорошо, что они есть.

О том, как выживало население Сталинграда и Сталинградской области свидетельствуют воспоминания «детей военного Сталинграда».

ЛИДИЯ АЛЕКСЕЕВНА ГРИГОРЬЕВА

Летом 1942 года, когда началась бомбёжка Сталинграда (это было 23 августа), мы, дети, с мамой жили в нашем городе на улице Бурейской, 88, которая и теперь называется так же. Отец мой работал на железной дороге и, когда началась бомбёжка, срочно эвакуировался (на железной дороге была военная дисциплина). Мама же побоялась под бомбами растерять детей (нас было четверо) и эвакуироваться с ним отказалась. Бомбили фашисты город долго и беспрерывно. Всё, что теперь читать приходится в воспоминаниях участников Сталинградской битвы, - истина неопровержимая. В городе действительно было темно от дыма и гари днём, и светло от огня ночью. Наши хаты бомбили меньше, чем центр города, хотя, когда только начались бомбёжки и небо сплошь было загорожено чёрными крестами, попадали бомбы и на наши дома. Приходилось видеть тогда, как щепки летели в разные стороны от одной из наших изб, как упавшая рядом с окопом бомба погребла под землей сразу три семьи – 12 человек. Стало страшно. Но еще хуже и неуютнее стало, когда на нашу улицу пришли фашисты.

Мы, ребятишки, перед приходом немцев подолгу смотрели, как идут воздушные бои (бомбовые удары были перенесены фашистами на другую часть города). Помню, как мы переживали, когда парашют летчика, выпрыгнувшего из подбитого самолёта относило на территорию, где уже были фашисты, и как радовались, когда нашего лётчика относило в сторону 1-й Совбольницы – там ещё были наши бойцы. Потом на полях появились фашистские танки. Мы все попрятались в окоп. Никогда не забуду, как испугалась, когда увидела первого фашиста. Он будто сошёл с пленки недавно просмотренного кинофильма. Засученные по локоть рукава, каска, спущенная низко к глазам, в руках автомат и ноги врастопырку. Он стоял прямо перед нашим окопом, ожидая, видимо, солдата, нов окопе сидели только мы – дети с мамой. Когда передовая фашистов продвинулась дальше, начался грабеж. Немцы приезжали на арбах, входили в любую хату, выбирали всё, что им было надо, и бесцеремонно увозили с улицы арбу, наполненную домашним скарбом. Когда настала зима, и они были взяты в окружение, начали шарить еду. А нам и самим-то нечего было есть. Мы, дети, ходили за горелой пшеницей на элеватор, где немцы стреляли в нас из пулемета. Сколько пришлось увидеть!..

Вот туловище женщины было разорвано пополам. Видимо, её разорвало миной. Тело лежало на обе стороны неглубокой воронки. Тут же лежала ее добыча – мешок с зерном, его там было немного. На каждом железнодорожном мосту были повешены мужчины, они висели в нижнем белье. Самым бесстрашным в нашей семье был мой брат (1926 года рождения). Он добывал нам понемногу пищи, приносил из родника воды, той, что находилась под обрывом Совбольницы, и всегда рассказывал нам про свои похождения. Однажды на вокзале на вагоне он прочитал: «За кожу сдираем кожу». Но он-таки пробрался в вагон и унес кусок телячьей кожи. Потом мы палили эту кожу и жевали, жевали, жевали. Тогда на желудке становилось легче. Часто он брал топор и шел на речку Царицу искать убитую лошадь. Находя ее, отрубал ногу, и мы опять ели. Но всему бывает конец. Пришел конец и его похождениям. Кольцо вокруг фашистов начало сжиматься, они сам стали съедать лошадей, добывать пищу стало негде, нам пришлось съесть собаку, которую когда-то убили фашисты в наших сенях. Тогда мы оплакали и зарыли ее, а теперь пришлось откопать.

А однажды в нашу хату пришло восемь румын, они искали у нас пищу. У них были пруты с острыми копьями, они тыкали ими ямы – прощупывали. Прощупали и у нас ямку. А в ямке-то было всего-то котелок пшенички. Мы берегли эту пшеничку для мамы, которая уже не вставала с постели, была очень больна. Разыгралась страшная драма – брат Сева начал выхватывать у них эту пшеницу, а один из румын схватил его и, повалив к ногам матери, выхватил финку и поставил на грудь. Мать схватила румына за руки и начала умолять о пощаде. Все остальные дети закричали в голос и заплакали. Поднялся шум. Румыны ушли, подперев дверь снаружи ломом.

А однажды фашисты выгоняли нас всех, кто жил на этой улице. И выгоняли так, как они умели это делать, без пощады и сожаления. Если не успел одеться, то выходи раздетым. Сева (мой старший брат) успел накинуть на себя только одеяло, а еще он прихватил с собой котелок с мамалыгой, сопровождая это словами: «Умирать, так с музыкой» (с мамалыгой значит). Нас погнали к руслу реки Царицы и долго держали там на морозе. Мужчин среди нас не было. Были только матери, да еле таскавшие ноги старухи, а еще дети. Подростки не были тогда похожи на подростков из-за своей худобы и немощности. Зато мы были окружены «мужчинами» - фашистами. Они окружили нас плотным кольцом и стояли с автоматами наготове. Что они хотели с нами сделать? Одним только им ведомо. Подержав так на морозе часа два, отпустили по домам. После этого мать моя заболела еще сильнее. Никто уже не думал, что она выживет, но мы выжили и дождались своих родненьких солдат – солдат Красной Армии. А до их прихода неоднократно фашисты врывались в нашу хату и требовали от матери: стекло от лампы, керосин, муку, музыку. Лампа и музыка (патефон) у нас были, но мать надежно спрятала их, так что фашисты никогда не догадались бы, где находятся эти вещи. Мать моя оказалась бесстрашной женщиной, она не отдала их даже тогда, когда фашисты наставляли дуло пистолета к ее виску. Она твердила всегда одно слово: «Нет». Вспоминая всё это, я думаю, что среди соседей были предатели. Они и посылали фашистов к нам за мукой, за музыкой, за лампой, ибо только соседи знали всё, что есть у соседа.

Но зато потом, когда пришли наши, сколько было ликования у нас, детей! Мы достали замурованный когда-то между стен и печкой патефон и крутили его на радостях нашим бойцам. Дня два или три у нас жили четыре бойца нашей армии после того, как прошла передовая линия фронта по нашей улице. Как же добры к нам были эти бойцы. Разве можно когда-нибудь забыть то доброе, которое делали они для нас?

Никогда не забыть мне наших первых бойцов-разведчиков, которые отдали моей матери свой паек – сухари, сказав: «Кормите детей, мамаша, и не выходите из окопа, мы разведка». А позже другие бойцы, которые квартировали у нас временно, тоже отдавали матери моей найденные посылки (фашисты сбрасывали их своим). Моей матери хотелось, чтобы наши молодые бойцы и сами ели, в посылке была вкусная еда – масло, окорок, сыр и т. д., но наши бойцы были очень дисциплинированны и скромны, всегда отвечали: «Кормите детей, мамочка, а нам хватает пайка».

Да, всё познается в сравнении. Приходили к нам вот также и немцы, но что-то я не помню ни одного случая, чтобы хоть один из них предложил матери что-нибудь для детей. Достанет, бывало, немец из сумки ветчину, белый хлеб, масло, сидит и обжирается, а мы голодные смотрим на него в восемь глаз и слюнки глотаем. Как досадно было ощущать присутствие немцев на нашей улице после того, как хорошо знаешь, что НАШИ освободили бы нас от них (немцев) и их не должно быть здесь теперь (таково было детское ощущение). Я гордилась нашими бойцами и ненавидела фашистов, мне очень было обидно, что они продолжают ходить по нашей улице.

Потом началось восстановление Сталинграда. Пришла в город власть и в первую очередь позаботилась о нас – детях. Мы каждый день стали ходить в школу. Сначала это был уцелевший на улице Ладожской дом. Там мы учились, там нас кормили. И каждый день мы занимались разборкой кирпичей на развалинах дома (какого-нибудь). Мы видели, как на улице Кубанской трупы немцев были уложены штабелями по обе стороны дороги, и как взрослое население с бойцами нашей армии грузили эти трупы на машины, отвозили их за город и там сжигали, потому что в городе в то время было много крыс. Крыс было страшно много. Ну а потом восстановили школу № 67, в которой мы продолжили свою учебу. В школе нас продолжали кормить обедами.