Михаил Алексеев "Мой Сталинград"

#Любовь_и_война_Библиотека_ФМДостоевского#75летПобеды

Ведущий библиотекарь библиотеки-филиала № 17 им. М. А. Шолохова Светлана Ивановна Васильева присоединяется к сетевой акции межрегиональной сетевой акции «Любовь и война», которую организовало Муниципальное бюджетное учреждение культуры Старорусского муниципального района «Межпоселенческая централизованная библиотечная система».

Встреча на фронте

Эта Любовь возникла на фронте, в суровое военное время. Но их первая встреча, которая подарила и подарила эту вспышку чувств, не была должным образом замечена. Время было не то. Обстоятельства. Но судьба свела их вновь и дала понять ему, что это именно ОНА, та единственная, долгожданная и навсегда. Так о своей  любви, девушке которую он встретил на фронте, и которая впоследствии стала его женой, пишет автор книги «Мой Сталинград» - Михаил Алексеев, участник Сталинградской битвы. Сама встреча описана в конце книги, в главе «Вместо эпилога». (М.Н.Алексеев, «Мой Сталинград»: роман, 2000. 255 стр. Издательство «Дружба народов».

Вместо эпилога

Сталинградское сражение.

Двести дней и двести ночей...

О них вспоминают бойцы, съезжавшиеся отовсюду к берегам матушки Волги по случаю сперва пятилетнего, потом десятилетнего, затем тридцатилетнего, сорокалетнего, пятидесятилетнего юбилея легендарной битвы. Не за горами и шестидесятилетие. Но доживет ли до него хотя бы один из нас, участников сталинградской эпопеи? Их, то есть нас, и в этом-то 1997 году осталось не так уж много, а скоро уж совсем можно будет по пальцам пересчитать.

Мне бы повременить, потерпеть один год, чтобы угодить к первой юбилейной дате, к пятилетию, которое [323] отмечалось 2 февраля 1948 года. А я приехал в 1947-м. Служил я тогда далеко, в Австрии, в составе советских оккупационных войск, и первый послевоенный отпуск мой приходился как раз на тот год. К тому же болезнь, которая называется ностальгией и которой особенно остро страдает русский человек, не давала покою и достигла той степени, что я уже не мог спать по ночам. Малая моя родина, отчая земля, жившая во мне, не покидавшая меня ни на минуту все эти страшные четыре года, не только манила, но требовательно звала к себе. Тут уж считаешь не только дни, но и часы до того желанного момента, когда в твоих руках окажутся все бумаги, с которыми ты можешь отправиться в путь.

А уж через неделю, побывав дома, в селе Монастырском на Саратовщине, выехал в Сталинград. И не просто в Сталинград, а на первое свидание с моей яблонькой. Боялся лишь одного: жива ли она, не выкорчевана ли роющими машинами, изголодавшимися и истосковавшимися по доброму делу созидания: я хоть и находился далеко, но знал, какой размах получили в Сталинграде восстановительные работы, — в них по сути принимала участие вся страна. Но яблоня уцелела, да и блиндаж еще сохранял свои очертания, лишь стенки его как бы сплавились и покрылись травой-муравой. Свидание было радостным для меня. Думалось, что и для нее, дикой степнячки. В волнующем шепоте ее листьев мне так и слышалось: «Ох, хорошо-то как. Я счастлива».

А теперь, кажется, подоспела пора рассказать о том, как я породнился со Сталинградом уже в буквальном, житейском смысле.

С весны 1942 года в Бекетовке жила-была семнадцатилетняя девчонка. Звали ее Галей. Она была тоже сиротой, как и Валя Сероглазка, и так же, как у той, у Гали была мачеха, которую с полным правом можно отнести к классической категории «злой мачехи». И Галя тоже убежала от нее, но не на фронт, а к своей старшей сестре Нине, которая жила с мужем и двумя детьми в Бекетовке.

Но война быстро подкатила и сюда. Получив аттестат зрелости, по окончании десятилетки, девушка добровольно пошла защищать город, ставший не только для ее сестры, но и для нее родным. С той-то поры она и стала называть себя «комсомольцем-добровольцем», так вот, в мужском роде. Сделалась [324] связисткой-телефонисткой не где-нибудь, а в штабе 64-й армии, когда этот штаб перебрался в Бекетовку. Что и говорить, нелегко ей было там. В горячие минуты боя, а их было много, таких минут, на нее покрикивали все начальники, какие там только были. Замешкается чуть-чуть, а на нее уже кричат. Особенно сердито — адъютант командующего. Известна общая слабость всех адъютантов ставить себя выше своих непосредственных командиров. Адъютант кричал, а вот Михаил Степанович Шумилов в таких случаях говорил своим тихим, глуховатым голосом: «Ну, что же ты, девушка? Порасторопнее надо. Бой же идет». Говорил строго, но отечески строго. И Галя любила командующего, но не любила его адъютанта, который, ко всему, домогался еще ее близости. И девушка в конце концов добилась того, что ее перевели в танковую бригаду.

Все это я узнал потом. А то, что где-то рядом находится существо, которое станет моим спутником на целых сорок два года, не знал, не ведал. А случилось это так.

В этой истории нет и капельки вымысла, хотя она могла бы стать сюжетом ловко закрученной приключенческой повести. Жизнь, в особенности фронтовая, подбрасывала иной раз такое, чего, как говорится, нарочно не придумаешь.

Конец марта 1944 года. Правобережная Украина. Черноземная, трясинистая, какой ей и полагалось быть в весеннюю распутицу. Грязища непролазная. И бредут по ней в своих ватниках три девчонки-связистки. За плечами карабины, за спинами у двух катушки с проводом, у одной — полевой телефонный аппарат. Куда бредут? А туда, на юго-запад, в сторону Румынии, где за горами, за лесами ждет их оперативная группа штаба 64-й, а теперь уже 7-й гвардейской армии, — там их, этих восемнадцати- и девятнадцатилетних, ждут, там они должны раскинуть связь, соединить опергруппу с передовыми частями, вошедшими наконец в соприкосновение с оторвавшимися в поспешном отступлении дивизиями противника.

Девчата устали до невозможности. Им страшно хочется поесть, а есть-то нечего: тылы с продовольствием остались, увязли в грязи где-то далеко позади, «бабушкин аттестат», кажется, тоже иссяк: не могли же сердобольные украинские бабуси накормить целую армию, вот уже неделю двигавшуюся [325] через их селения. А перед тем через эти же села и деревни прошлась голодная и злая от неудач армия немецкая: гитлеровцы не станут церемониться, после них действительно для других народов хоть потоп.

Взмешенная сотнями тысяч ног, копыт, гусеницами танков, колесами артиллерийских орудий, дорога уходила в гору и скрывалась где-то за этой горой — оттуда доносились сочные, не приглушенные большим расстоянием артиллерийско-минометные выстрелы и автоматно-пулеметные очереди. Девчата останавливаются все чаще. Ноги отказываются идти дальше. Они, ноги, дрожат и от усталости, и от страха. Связистки не знают, кто там, за горой, свои или... Вот это «или» и придерживает воинов в ватных брючишках за ноги.

— Девчонки, может, подождем маленько, — предлагает Вера. — Появится же кто-то из наших.

Подруги не отвечают, но вслед за Верой останавливаются и взирают вокруг себя с робкой надеждой. Востроглазая Рита первой различила вдали, у подножия горы, на которую они поднимались, две разительно неравные человеческие фигуры. Неравенство это сделалось более разительным, когда фигуры стали хорошо видимыми. Одна из них, малая, была облачена в добротный белый полушубок, изготовленный где-то в далекой Монголии, а другая — в шинель, которая доставала лишь до колен, не прикрывая их полностью. Это были журналисты из «Советского богатыря»: редакция тоже застряла позади и находилась теперь Бог знает где. Журналистам же, гвардии старшему лейтенанту Михаилу Алексееву, по должности заместителю редактора, и лейтенанту Юрию Кузесу (в редакционном быту его все в глаза и за глаза называли Казусом) нужно было во что бы то ни стало догнать передовые части своей дивизии и добыть там свежий материал для газеты.

Чувствовали себя эти двое малость пободрее, потому что в последней перед этой горой деревне, в самой крайней хате, смогли подкрепиться все же по «бабушкиному аттестату». Хозяйка, пожилая «титка» Фанаска, поначалу всплеснула руками, завидя в дверях этих двух добрых молодцев, поскорее сообщила им, что они за одно только это утро оказались у нее сотыми: разве ж их «усех нагодуешь», то есть накормишь?! Призналась все-таки, что осталась лишь одна сваренная для холодца коровья голова — «бильш ничего нема». [326]

— А ты, тетенька, не могла бы отдать ее нам, а? — осведомился Юрка Кузес.

— Будь ласка. Да разве ж вы будете не снидать?

— Будем, будем! — отозвались мы хором. — Голод, тетенька, не тетка! — сострили также хором, усаживаясь за стол.

Подхарчившись таким образом и повеселев, мы подымались теперь в гору, подтрунивая, по обыкновению, друг над другом.

— Скажи, Михаил, как бы ты, будучи командиром полка, брал бы эту высоту? — спросил Юрий, указывая на макушку горы.

— Смотря кто командовал бы на той высоте, — ответил я.

— Ну, допустим, я.

— Тогда мне нечего было б и голову ломать!.. Расхохотались. Между тем увидели впереди себя девчат и прибавили ходу. Через несколько минут догнали их, вместе поднялись еще немного, в небольшой ложбинке, окруженной низкорослым кустарником, расположились отдохнуть. Вера и Рита, познакомившись, уже вовсю щебетали с молодыми офицерами. Только Галя, третья связистка, присела на прошлогодней траве в сторонке со своей катушкой и с карабином, поглядывала на остальных молча, не присоединяясь к веселой болтовне подруг. Девятнадцатилетняя, с виду она была сущий подросток, узкое лицо казалось просто ребеночьим. Сказать, что ее вовсе не интересовали лейтенанты, нельзя: Галя прислушивалась к их словам. Один из офицеров, в полушубке, синеглазый, румянощекий, как девчонка, почему-то, разговаривая с ее спутницами, поглядывал часто на нее, Галю.

Отдохнув, мы поднялись на вершину горы, с которой увидели внизу большое село Ширяево. Но прежде того увидали пятерых мальчишек, занятых совсем не детским, вовсе уже не веселым делом: ребятишки стаскивали в одну братскую могилу наших убитых недавно здесь солдат. Некоторых, взятых, видимо, по пути наступления в ближайших селах и деревнях, не успели еще обмундировать, и эти лежали на бранном поле в своих домашних одеждах: в пиджаках, в стареньких пальто, в черных порванных фуфайках, в разношенных ботинках и сапогах. Подростки, сумрачные, молчаливые, лишь впятером могли нести одно тело. С лиц ребячьих, раскрасневшихся от тяжкой и скорбной работы, струился пот. [327]

Юрка и я, а вслед за нами и девчата, сняв с себя боевые доспехи, то есть карабины, телефонный аппарат и катушки, начали помогать ширяевским ребятишкам. И тоже — молча. И только когда все тела были уложены в ямы и мужская часть артели принялась засыпать ее землей, девчата сперва зашмыгали носами, а потом стали уж всхлипывать и под конец разрыдались. Участницы Сталинградской битвы, боев на Курской дуге, на Днепре, неужто они не видели подобных зрелищ?! Может, это не первые их слезы, пролитые над могилой павших... конечно же, не первые. Но в сердце женщины, как в бездонном роднике, велик запас слез — не выплакать их и во всю оставшуюся жизнь. Эти, три, когда-то еще станут матерями, а может, какой из них не суждено испытать материнство, но они, женщины, рождены для того, чтобы дать жизнь другим, а потому так и ненавистна им смерть.

Отплакались, вытерли досуха глаза. Бледность проступила на лицах.

— Вы, наверно, голодны, девчата? Молчат.

— Ну что же я за болван такой! Можно ли спрашивать?.. — Я покликал к себе ширяевских мальчишек. — Ребята, у вас дома найдется что-нибудь поесть?

— Тильки молоко. Корову от хфашистив сховалы.

— Это уже немало! — воскликнул Юрка. — Ну а в твоей хате? — обратился он к другому.

— Тильки мамалыги трохи.

— Пойдет и мамалыга! От нее уже Румынией пахнет!.. Ну а у тебя? — повернулся Кузес к третьему, самому юному на вид.

— Ничего нема, — грустно обронил малец.

— А ты вспомни-ка, вспомни, хлопец... Может, что-то найдется.

— Мабудь, яиц с пяток.

— Так это же целая яичница! — восторженно взревел Юрка. После того, как ширяевские запасы были выяснены, я попросил:

— Вот что, ребята, связистки наши давно ничего не ели. Ведите их к себе и покормите. Им ведь еще далеко идти. До самой аж Румынии. Ну, как, покормите?

— Покормимо! — ответил за всех старший.

Вера быстро сориентировалась, взяла под руку паренька, у [328] которого в доме было молоко. Рита быстренько подошла к мальчишке, в Доме которого ждал их пяток яиц; ну а молчаливая в угрюмоватая Галя пошла в самую отдаленную хату вслед за мальчиком, чтобы угоститься мамалыгой. Мы распрощались с ними при входе в село и, не задерживаясь в Ширяеве, отправились дальше на юго-запад к Днестру.

До самого конца войны, да и первые месяцы после, войны нигде эти военные люди больше не встречались...

А потом случилось вот что.

Я работал уже в армейской газете «За Родину». Редакция ее располагалась в курортном городке Венгрии — Балатон-Фюрете. Однажды начальник издательства капитан Колыхалов привез из-за Балатона, от станции, с которой отправлялись первые партии демобилизованных, трех девушек, уже успевших сменить военную форму на гражданские платья. Перед тем, как отправиться на Родину, каждая из них вспомнила, что ехать ей, собственно, не к кому: у одной отец с матерью померли, у другой — погибли в оккупации, у третьей осталась одна сестра, и та живет где-то далеко в Сибири. Колыхалов быстро оценил ситуацию и принялся уговаривать девчат, чтобы они остались на год-другой в армии в качестве вольнонаемных. Научим, мол, вас, будете в редакции наборщицами, а Галя-связистка будет принимать сводки Совинформбюро (они продолжали выходить). Подзаработаете, мол, деньжат, приоденетесь как следует, и тогда уж можно и домой. Подмигнув, пообещал и женишка подыскать: в редакции-де немало холостяков...

Сразу замечу, что ни я Галю, ни Галя меня поначалу не узнали. Что значит — поначалу? Встреча на Ширяевской горе была так коротка, к тому же девушка держалась почему-то подальше от нас с Юркой, так что я и не смог запомнить ее. А вот тут, в редакции, я почувствовал, что все чаще и все тревожнее стал поглядывать на эту молчаливую гордую девушку. И прошло немало времени, прежде чем мы потянулись друг к другу. И настал момент, когда я, отправляясь в очередную командировку в полки, сказал ей:

— Вот что, Галя. Я уезжаю на неделю. А ты забирай свой чемоданчик и переселяйся в мою комнату, ясно?

Она вспыхнула и ничего не сказала.

Через неделю я вернулся и не узнал своей холостяцкой [329] комнаты. Прямо перед входом на противоположной стене распростерла крылья какая-то огромная птица, ниже — зеркало, окаймленное нарядным полотенцем, а чуть сбоку столик с белоснежной скатертью. И кровать совершенно преображенная, с куполом пестрых разнокалиберных подушек: откуда только она их взяла?!

Кончилась моя холостяцкая жизнь. Прошло три года. Дочери уже исполнилось два. В какой-то тихий час захотелось вспомнить фронтовые пути-дороги. Чаще всего, как это и бывает, звучало слово: «А помнишь?» Оно будет звучать, тревожа сердце и будоража память до тех пор, покуда не покинет этот мир последний ветеран. «А помнишь?» — спрашивали друг друга и мы с женой. Она вдруг попросила:

— Расскажи, что тебе запомнилось больше всего из фронтовых встреч. Или про какой-нибудь эпизод...

И надо же было случиться такому?! Почему-то из всего виденного и пережитого на войне мне вдруг вспомнилась гора перед Ширяевом, три девушки-связистки, похоронная команда из двенадцати-четырнадцатилетних мальчишек. Я начал было рассказывать, как вдруг увидел, что слушательница моя, моя женушка, вспыхнула, покраснела так, что из глаз брызнули слезы. И только тут, в эту минуту, в этот миг мы узнали друг друга. «Так это же был он, синеглазый, в полушубке белом!» — подумала она. «Так это же та Галя, которая сидела в сторонке и не подходила к нам!» — подумал я с заколотившимся сердцем.

Потом я спросил:

— Почему же ты так покраснела?

— А я подумала: хороша же я была в том заляпанном грязью ватнике...

— Ты была в нем красавицей. Лучшего наряда на свете и не сыскать... Лучшей одежды, то есть! — сказал я совершенно искренно.

Тогда, кажется, она впервые рассказала о том, как ушла на фронт — защищать родной свой город Сталинград.

Теперь ее уже нет. А когда была живой, очень талантливая поэтесса Людмила Шикина посвятила ей стихотворение:

Что ж ты, Галя, Шаль посадскую

Опустила на глаза?
Где шинель твоя солдатская -
Злому ворогу гроза?
Где пилотка — ломтик месяца
В окровавленном дыму?
То ли тополь в окнах мечется,
То ли память — не пойму.
За окошком ночь осенняя.
Ты глядишь в квадраты рам.
Небо звездами усеяно.
Подсчитать бы, Сколько ран —
Сколько ран тобой врачевано,
Милосердная сестра,
Сколько раз в снегу ночевано...
Так и будешь до утра
Все глядеть куда-то в прошлое,
На сиреневую ночь?..
Все, что жизнью было спрошено,
Что по силам и невмочь,
Отдала ты С верой чистою
И печалиться постой.
Веря в Жизнь, Солдат от выстрела
Заслонит тебя собой.

До ухода на фронт была Галя и сестрой милосердия, десятиклассница, хрупкая и тонкая, как тростинка, носила раненых в своей школе, ставшей госпиталем. Много лет спустя, по просьбе внучки, она часто вынимала свою красноармейскую книжку, где был отмечен весь ее боевой путь: это самый дорогой для нее документ. Давайте и мы бережно потрогаем его своими руками...

Прошу прощения у моих читателей за то, что позволил вторгнуться в мое повествование таким, сугубо уж личным мотивам. Но ведь и название-то книги сугубо личное: «Мой Сталинград».

Случайно разве, что вспомнилась мне эта история, когда я навестил свою яблоньку? Я уходил от нее спокойный и умиротворенный. В таком расположении духа и остался бы. Но мне вздумалось, возвращаясь, пойти не верхней дорогой, а балкой Купоросная, той самой, по которой мы поднимались от сада Лапшина к Елхам в ночь с 31 августа на 1 сентября 1942 года. И почти у самой ее вершины, на дне, увидел много человеческих костей, в том числе и белых, вымытых дождями черепов. Видно, с окончанием боев никто в нее, эту балку, [331] не заглядывал, никто по ней не проходил. Полая вода, по всей вероятности, вымыла эти кости из неглубоких, наспех выкопанных ям или из воронок от бомб и снарядов, ставших для павших братскими могилами, — бурными потоками по бывшим траншеям и ходам сообщения черепа и другие кости были вынесены сюда.

Михаил Алексеев  «Мой Сталинград». Вместо эпилога стр. 235